Наталия (Наташа) Григорьева (NG)
Дорогие читатели и подписчики!
Мне захотелось на своем сайте опубликовать МОЮ ИСТОРИЮ – литературное произведение моей дочери – художника Наталии Григорьевой (nataliagrigorieva.com).
Согласно семейным традициям, с 7 лет она ведет практически ежедневно записи в своем дневнике.
Здесь вы сможете прочитать её небольшое литературное эссе, основанное на ее дневниках за 1999 – 2010 годы.
Надеюсь, что людям, которые помнят эти годы, и интересуются различными периодами в истории России это будет интересно.
Идея написать мою историю (сейчас я занимаюсь чистой импровизацией от литературы и не могу пока определить форму) появилась у меня именно сейчас после бесконечного количества публичных заявлений и утверждений какими «ужасными» были 90-е годы прошлого века. Главной идеей и смыслом этих многочисленных «откровений» является то, что это время было «самым смутным, тяжелым и депрессивным в истории современной России». Мне в итоге стало обидно это слушать. В эпоху перемен, как бы страшно и тяжело ни было, жить всегда лучше – открываются новые перспективы, которые в ситуации исторической стагнации невозможны; за год переживается столько, сколько в спокойные времена хватило бы на десятилетие; время сжимается и ускоряется; события приобретают совершенно другой смысл в кризисной ситуации. Если вдуматься в строку из стихотворения Владимира Высоцкого: «Вдали пожар и смерть – удача с нами», то трагические события становятся таковыми только под определенным углом зрения и как правило тех людей, которые как раз и находятся вне ситуации, а когда ты внутри происходящего, то ты воспринимаешь всё менее болезненно и даже более эгоистично. Да и где-то мне самой хотелось бы разобраться, а действительно ли это время оказало такое серьезное влияние на меня, когда невольно я формировалась как личность и как художник в условиях постоянной борьбы и внешней, и внутренней, во многом определяющейся как раз постоянно меняющимися обстоятельствами. И вообще то, что я многое определяла для себя в такое время хорошо это или плохо для художника?
Часть первая. 90-е годы
С конца 80-х годов прошлого века наступил кризис, – он заставил людей в стране выживать и сформировал очень интересный человеческий тип, который может возникнуть только во времена серьёзных исторических потрясений.
Моя юность пришлась как раз на эти «лихие» 90-е годы и мне захотелось о них рассказать, – как я жила и как их видела тогда, и как понимаю сейчас. Видела глазами девочки из интеллигентной семьи, да ещё в те же годы я выбрала одну из самых романтических профессий; и понимаю сейчас, когда моя «изящная» профессия сурово потребовала от меня полной самоотдачи, но и благодаря служению которой, я имею большой опыт профессиональных и дружеских отношений с самыми «яркими» представителями деловых кругов, которые назывались в те годы «новыми русским», а сейчас получили статус олигархата.
Я поступила в Полиграфический Институт на оформительский факультет в середине 1989 года.
Основной тогда проблемой была сдача не только профессиональных экзаменов, но и экзамена по истории, который принимали люди уже совершенно из разных политических лагерей, и это был тот момент, когда своё отношение перестали скрывать и начали публично высказывать демократически настроенные экзаменаторы и абитуриенты. Был риск попасть к стороннику старой советской системы и ответить ему согласно уже выстраивающейся новой картинке мира, с постепенно проявляющимися тёмными пятнами советской истории, мир, который тогда ещё существовал, но уже начинал рассыпаться под натиском лавины информации, разрушающей его снаружи и изнутри. Ответить такому экзаменатору искренне, согласно своим убеждениям, было равносильно самоубийству, отвечать же ему по советским догмам было уже невозможно.
Я готовилась к этому экзамену с одной преподавательницей, которую мне нашла моя бабушка, т.к. история всегда для меня была сложна огромным количеством дат и имен, которые совершенно не требовали ничего кроме заучивания наизусть, что я ненавидела. Первые уроки наши были невесёлые. Моё отвращение к зубрежке пересиливало во мне даже желание сдать экзамен, но потом всё изменилось. Личность моей учительницы и её система преподавания истории внушили мне сначала уважение и любовь к ней, а потом и к её предмету.
В квартире, куда я приходила в центре Москвы, жили трое – мама, похожая на пожилую Ахматову, с удивительно породистым и волевым лицом, старшая сестра – моя учительница, всегда весёлая и довольная жизнью, хотя с точки зрения обывателя так уж радоваться ей было нечему – ни семьи, ни детей; и младшая сестра – очаровательная женщина, работавшая в МИДе и практически всегда живущая за границей.
Эта квартира была наполнена семейными вещами и духом старого московского дома, бесконечно сходным с нашим. Моя учительница несколько лет преподавала историю в школе при посольстве в Китае, потом была на такой же работе в нескольких странах Африки, поэтому помимо старинных вещей, ты везде видел какие-то необычные скульптуры, картины и те предметы, о назначении которых может догадаться лишь человек, проживший в этих странах длительное время.
Постепенно моё восхищение этим домом и его обитателями перешло в такую близкую дружбу, что я как-то уже не представляла себе, что несколько раз в неделю не поговорю со «своими».
Они старались меня всячески провещать и помогать мне в моём профессиональном становлении. Огромное количество предметов, из которых были составлены мои самые интересные натюрморты, – это подарки этой семьи. Моя учительница постоянно формировала меня и духовно. На каждое более или менее значительное событие в моей жизни я получала от неё книгу на ту тему или альбом по искусству той эпохи, которые в данный момент меня больше всего волновали и занимали. В гостиной впоследствии у них была сделана отдельная полка моих каталогов и альбомов – они очень мною гордились и не без основания считали, что тоже приложили усилия к моему становлению.
С годами история этой семьи начала проступать своими зловещими чертами, что происходило в Перестройку со многими семьями, когда то, что скрывалось десятилетиями – убийство родственников – сразу после революции или в годы террора; тайное бегство за границу; исчезновение неизвестно куда огромного количества людей, память о которых продолжала жить в страхах разоблачения сотен тысяч семей. Все эти тени постепенно оживали в рассказах их «недобитых» потомков, которые начинали решаться всё больше открыто говорить.
Та «породистая» пожилая женщина, которая произвела на меня такое сильное впечатление своей царственной постановкой головы при первом знакомстве, была всего лишь нянькой в семье князей Долгоруких. Она была среди той немногочисленной верной прислуги, которая не предала своих хозяев и не отказалась от них и, конечно, после революции из-за позиции, которую она не скрывала, её ждали бесконечные лишения. По чистой случайности сразу же после переворота она не была репрессирована, хотя и открыто оставалась верна прежнему режиму. Несчастье пришло к ней позже, когда она с трудом устроилась в какую-то типографию в Москве упаковщицей. Как-то типография получила заказ на печать плакатов с портретом Сталина к очередной партийной дате. Придя рано утром на работу, она по привычке начала упаковывать листовки, как это делала всегда, перевязывая пачки с ними верёвкой «крест-накрест». Надо же было такому случиться, что она, не посмотрев, перевязала подобным образом все портреты Сталина, поставив, на них «неумышленный» крест. Тут же нашелся в типографии какой-то «внимательный» человек, который на неё донес. Арестовали её в тот же день и отправили в лагерь, осудив на 18 лет. К этому моменту у неё уже была старшая дочь, моя преподавательница истории, которую родственники долго прятали на чердаке в страхе, что за ней придут и заберут в детский дом, как ребёнка «врага народа». Но то ли органам было не до неё, то ли просто повезло, – о ней не вспомнили. Её же мать отправили по этапу, отсидела она несколько лет, а потом оказалась на вольном поселении. Или она родила ребёнка от какого-то тамошнего лагерного начальника, или просто повезло, но режим ей ослабили. Меня тогда в юности поразил рассказ об одном дне из её ссыльной жизни, который был совершенно в ряду всех других и тем самым этой обыденностью особенно ужасен. Она проходила пешком каждое утро на работу 10 км при любой погоде и любых морозах, вставая в 4 утра. Свою новорождённую дочку ей оставить было не с кем, и она всегда брала с собой. И вот как-то поздней осенью, в темноте, она поскользнулась и сверток с ребёнком выпал у неё из рук. Она ползала 2 часа на коленях в болотной жиже и искала свою девочку, которая все это время загадочно молчала, а, когда она вся мокрая, грязная, дрожащая от холода и нервного истощения наконец-то отыскала её в темноте и в страхе приоткрыла лицо ребенку, девочка проснулась и зевнула, – она все это время спала – сверток закатился в овраг, но попал на возвышенность и остался сухим.
Я подходила к началу 90-х с огромным количеством знаний об ужасах прошедшей зловещей эпохи, в которой по чистой случайности выжила моя семья. Были напечатаны многие запрещённые произведения литературы, появились альбомы художников, о работах которых нельзя было раньше говорить. Постепенно сквозь рухнувшую стену начали «просачиваться» достижения западного искусства дизайна, которые на нас, студентов советского художественного факультета, производили такое сильное впечатление своей профессиональной «сделанностью», свободой творчества и техническими достижениями, что мы сами уже начинали смотреть на окружающий мир совершенно другими глазами, с новым ощущением колоссальных, открывшихся на обломках рухнувшей системы творческими и профессиональными возможностями, – нам открылся мир новый и опасно неизвестный, и тем не менее, полный надежд и перспектив.
Путч 91 года застал меня на даче. Кругом все родственники и знакомые плакали, что «свобода, о которой они мечтали и к которой стали привыкать, может закончиться» с этим переворотом. Мне же было не до их абстрактных слез – у меня была своя «трагедия».
Я со второго курса, благодаря рекомендациям моего преподавателя, начала работать – брала заказы в различных издательствах, которых тогда огромное количество открылось в Москве – потребность в литературе была колоссальная, появлялись все новые неизвестные и запрещённые ранее авторы, и их книги расхватывали за несколько часов в книжных магазинах. Одним из издательств, где я работала, было по тем временам самое передовое и революционное издательство ПИК. Как расшифровывается эта аббревиатура, я не помню, только мне кажется, что «И» – это «интеллектуальное», а может быть я и ошибаюсь. Моим первым заказом была книга современного по тем временам писателя и философа Георгия Гачева. Я сделала внутренний макет и склеила «обманку» обложки. 21 августа 1991 года была назначена дата сдачи моей работы в издательство, а утром пришла информация, что в Москве танки. Моя мама позвонила своему брату, который как раз оставался в Москве в этот день и работал над какой-то сложной научной проблемой в своей квартире на проспекте Мира. «Коля в Москве танки!» – «Ну, что ты говоришь, я ничего не слышал». Потом он подошел к окну и с удивлением воскликнул: «Да, действительно – танки!» Новость эта явно не произвела на него большого впечатления, так как он быстро простился с моей взволнованной мамой и отправился к своей нерешенной задаче. Мое издательство как неблагонадёжное сразу же было закрыто, мою работу было некому принимать. Интересно, что несмотря на короткий период, в который произошел путч 91 года, за эти дни многое было разрушено. Некоторые издательские дома так и не открылись потом, хотя до этих трёх дней были вполне успешны. На этот факт мало кто обратил тогда внимание, но я-то знаю по своему опыту, что это было именно так. Может быть, вековой испуг перед надвигающейся на них карательной машиной, о пристрастиях которой к тотальному уничтожению любых инакомыслящих всем хорошо известно, – напугало их и многих остановило навсегда.
Путч прошел, я отправилась учиться на третий курс, работы мои в издательствах всё множились. Я уже получала заказы в нескольких конторах и не только на книги, но и на журналы, буклеты, календари и пр. И тем не менее жизнь вокруг становилась всё сложнее. Из магазинов пропали практически полностью продукты. Моя мама иногда собирала на ночь в нашей квартире, которая находилась рядом со Строительным университетом, своих сотрудников-преподавателей, которые у нас ночевали, чтобы утром в 5 утра первыми занять очередь у кассы, т. к. денег привозили очень мало и на всех не хватало. Два раза нам передавала посылки с едой из Литвы одна мамина бывшая коллега – у нас с бабушкой и моим дядей, с практически всегда полупустыми холодильниками, несмотря на титанические усилия моей бабушки, бьющейся в очередях за еду для нас, – был пир! Мы смогли вспомнить, как выглядит сыр, сделанный не в домашних условиях и из непонятно чего, хотя моя мама очень старалась делать нашу жизнь хотя бы внешне не настолько убогой, насколько её уже стремительно делали привходящие в нашу жизнь обстоятельства.
В это голодное время, в начале 92 года, будучи ещё студенткой 3 курса, я получила предложение стать дизайнером в открывшемся в центре Москвы представительстве одной из первых американских фирм, пришедших на российский рынок. Делать там надо было макеты сопроводительной документации переводов на русский язык для заводских приборов, которыми эта фирма активно снабжала различные производства, советское оборудование на которых давно уже или вышло из строя, или уже не подходило под современные нормы и технические требования. Работа была «не для полёта», но по тем временам она меня вывела на совершенно другой материальный уровень даже по сравнению с заслуженными и известными учёными в моей семье. Моя зарплата была 284 доллара!.. А потом её мне даже повысили… Я могла себе позволить практически всё! Помимо денег фирма давала талоны на покупки в закрытых магазинах (типа советской «Берёзки»), которых после прихода западных кампаний в Москву появилось довольно много, но туда могли попасть только сотрудники этих же иностранных кампаний. Из нашего убогого советского быта ты оказывался среди совершенно другого вида приборов: чайников, телевизоров, стиральных машин и пр. Эти вещи, сделанные на западных заводах, тогда ни о каком китайском производстве ещё никто и не думал, были посланцами другой цивилизации. Блестящие, надёжные, качественные даже по своему виду, каждый из них невольно показывал и доказывал нам убожество нашей жизни.
Было и ещё одно мероприятие, которое фирма раз в неделю делала для своих сотрудников. Иногда утром по всему офису расставлялись блюда с фруктами, которых в магазинах не было, но пиком роскоши становилось появление в закрытом дворе грязной грузовой машины с драным тентом, к которой выстраивалась толпа счастливчиков – сотрудников нашей фирмы, и какой-то ловкий молодой человек давал каждому по очереди полиэтиленовый пакет с логотипом кампании, где нас ждал … продуктовый заказ – одна неделя это была рыба, другая парное мясо и какие-то консервы, о существовании которых 90 процентов населения страны и не догадывалось. Каждый нежно прижимал к груди драгоценный пакет и счастливый убегал домой кормить свою семью, а к решетке старинного забора, огораживающего двор, приникали люди и с завистью смотрели на «избранных». Положение с продуктами в Москве довольно быстро стало настолько тяжёлым, что я в метро, когда ехала домой, свой заказ прятала и заворачивала в дополнительные сумки, чтобы ни видом, ни запахом не выдать тех сокровищ, которые я везу своим родственникам. Работала я там примерно год, до следующего переворота, который случился уже в 93 году. Он был более длительный и более кровавый, чем первый. Гуляя с нашей собакой вечером в компании таких же фанатов-собачников, мы, вдруг, довольно близко услышали автоматные очереди и в панике разбежались по домам – очень сильное воспоминание моего 20-летия!
Летом того же года мы с мамой отдыхали на одной туристической базе Дома Ученых, и я познакомилась с человеком, который приехал туда навестить свою маму. По образованию он был художник-фотограф, а «по жизни» оказался предприниматель и бизнесмен. Он как-то сразу проникся нежными чувствами и ко мне, и, в особенности, к моему этюднику, и однажды, помогая мне донести до дома очередную работу, взял на плечо мой ящик с красками и сказал: «А может быть бросить все и уйти куда-нибудь с таким же вот этюдником на плече», но намерения его быстро улетучились у порога нашего дома. Уезжая, он дал мне свою визитку и просил позвонить – у него есть для меня работа. Вернувшись в Москву, я с ним связалась, и он пригласил меня приехать к нему в офис в центре города, где он расскажет, что хочет мне поручить.
Офис этот располагался под вывеской «ФОТОАТЕЛЬЕ», на двери которого на практически уже истлевшем шнурке висела пожелтевшая табличка «Закрыто по техническим причинам». Я в недоумении воззрилась на эту надпись, но адрес совпадал, и я постучала. Не прошло и минуты, как дверь открылась, и я вошла внутрь. Действительно на стенах висело множество очень неплохих фотопортретов, сделанных, как мне объяснила дама, сидевшая у входа за древним конторским столом, моим новым знакомым, но это было потом, а сначала она меня бесцветным голосом спросила к кому я, – я объяснила, и тогда она, глядя на меня в упор, опустила руку куда-то вниз и громким голосом сказала: «К Вам пришла Наташа Григорьева». С улицы казалось, что мы просто разговариваем, но где-то в столе явно была кнопка связи с каким-то другим помещением. Прошло несколько мгновений, внутренняя дверь открылась, на пороге стоял мой будущий работодатель, который радостно меня поприветствовал и пригласил пройти за ним в глубину громадного темного коридора, по стенам которого стояли вплотную компьютерные столы, а на них по нескольку мониторов, укрепленных друг над другом. Тогда компьютер вообще был редкостью, большие мониторы тем более и такая масса этого технического чуда, собранного в одном месте, произвела на меня очень сильное впечатление. За столами сидели молодые люди и следили за бегущими на экранах бесконечными рядами цифр, иногда громкими голосами они выкрикивали какие-то слова, значение которых я не понимала, да и самих слов никогда не слышала. Потом со временем, размышляя над увиденным, я думаю, что это, видимо, была прямая связь с московской биржей, недавно открывшейся и на которой шли в этот момент торги, наверное, это были какие-то тайные рычаги, принадлежавшие неизвестно кому, скрытые внутри этой загадочной конторы.
Первой моей работой оказался знак для «Фонда поддержки малого предпринимательства». Логотип получился удачный, действительно с «поддержкой». Потом я свою графическую идею видела во множестве чужих решений. С этого заказа началась очень интересная страница моей биографии, когда я одна сделала практически все знаки для открывавшихся тогда в Москве первых кооперативов. По моим приблизительным подсчетам я автор более полутора сотен первых логотипов – свидетельств новой зарождавшейся тогда жизни бизнеса в России.
Второе место встречи с моим работодателем было на Старом Арбате. Он мне дал новый адрес, заказов было много, делать надо было быстро, и я поехала в тот же день, чтобы получить информацию у него о деятельности компаний, для которых мне надо было придумать очередные товарные знаки.
Я вошла во двор-колодец мало похожий на московский, скорее питерский, не знаю существует ли он сейчас, и довольно быстро нашла подъезд. Поднялась по грязной лестнице, вид которой указывал на множество коммунальных квартир и позвонила в дверь, номер которой мне продиктовали. Открыла её дивно пахнущая дорогими духами, роскошно одетая (по моим тогдашним представлениям) женщина и пригласила меня пройти внутрь. Да, действительно, это была когда-то громадная коммунальная квартира, с большим коридором, четырехметровыми потолками и множеством комнат, которые в эти времена стали первым пристанищем для начинающих российских бизнесменов. Контраст с тем подъездом, через который я прошла, был непередаваемый. Запах тления там и запах новой, свежей, душистой и яркой жизни здесь. Я увидела человека в такой шубе, двойника которой однажды видела только в фильме Лукино Висконти. Люди уже совершенно других возможностей и какой-то другой крови – весёлые, загорелые, полные сил и очень уверенные. И в конце этой пёстрой и шумной компании опять же я увидела своего знакомого, который отдал мне новую порцию заказов для фирм этих людей и я, пообщавшись с ними и узнав, что они хотели бы видеть каждый в своем знаке, с удовольствием делала для них «лицо» их нарождавшимся тогда компаниям.
Третье место встречи у нас уже было на Тверской. Он тогда очень быстро шел вверх и уже занимал какой-то пост в Правительстве Москвы, – карьера его стремительно росла.
Как-то, придя в контору к назначенному часу, я его не застала. Не став разговаривать «о жизни» с его секретаршей, я сказала, что выйду на улицу и подожду его там. Москва 90-х это не современная Москва. Снег тогда убирался плохо. Везде лежали громадные грязные сугробы. Магазины были упорно пусты. Я ждала появление его машины – у него как у любого тогда чиновника была «Волга» и, вдруг, на меня вырулила какая-то сверкающая фантастическая машина серебристо-чёрного цвета и за рулем я увидела своего работодателя. Он мне открыл дверь и пригласил сесть в машину, чтобы мы доехали 20 метров до его офиса, наверное, ему захотелось покрасоваться. Внутри такой машины я ещё никогда не была, – вся панель светилась разноцветными огнями – вспыхивали и гасли многочисленные электронные указатели. Я как-то даже была подавлена этим несусветным шиком. Он меня по-дружески спросил «как жизнь». Проблемы говорю в стране, такие же и у меня. «Да, да, – говорит, – проблемы! Вот у меня тоже проблема!» Тут я заинтересовалась, какие же у него-то могут быть проблемы, и с нескрываемой интонацией воскликнула: «Да?! А какие же у Вас проблемы?» – «Вот, – говорит, – я такой маленький (а он действительно был небольшого роста), иногда по педалям не попадаю». Потом мне сказали, что в Москву привезли тогда три таких машины, я не знаю, что это была за марка, но одна из них была у него.
В его конторе я стала свидетелем многих забавных сцен. Он мне доверял и, если кто-то приходил к нему на разговор, никогда не просил меня уйти. Как-то к нему забрел огромный человек с длинной черной бородой и по имени Иван Аронович. У этого Ивана Ароновича, как я из разговора поняла, были гусиные фермы, и он пытался моего работодателя соблазнить вступить с ним в совместный бизнес. Сев напротив него, он мягким движением достал из старого кожаного портфеля толстую пачку бумаг и нежно подтолкнул их к моему знакомому. «Подпиши: перышко к перышку, а пух – ты такого в жизни не щупал». И прочее, и прочее. И всё в такой же манере Паниковского. Мой заказчик отпихивал с отвращением от себя все бумаги и пытался этого гусиного короля вытолкать силой за дверь, но он появлялся снова с неизменно дружественным выражением лица, пачкой засаленных договоров и словами про перья и пух. Очень было колоритно. В момент основных «разборок» с Иваном Ароновичем ему позвонили: «Слушай, ты просил – тебе самолет продали. Так теперь еще и топливо должны к нему доставать?! Ищи сам!» Потом какие-то куда-то пропали цистерны с непонятно чем, которые тоже кому-то долго продавали, а покупатель в итоге ничего не получил. И таких разговоров было много, и людей, жаждущих кому-то что-то продать, приходила к нему толпа. Жизнь кипела в этом маленьком кабинете, раскрывая передо мной мир, казалось бы, барышников и спекулянтов, а на деле ловких, деловых людей, почувствовавших, что их время пришло. Это был мир весёлых, внешне беззаботных, бесстрашных людей, принимающих решения сразу и без колебаний; новый мир для меня, выросшей в интеллигентной среде, где каждый всегда имеет в своей интонации сомнение, а этот совершенно чужой, незнакомый, но по-своему очень привлекательный и, главное, совершенно свободный от прошлого, живущий только настоящим и не думающий о будущем. Это и есть люди 90-х, они сформировались тогда. Им ничего не страшно, они ничего не бояться. Готовы все потерять и все начать сначала. Кто выжил в то время, представляет сегодня потрясающие образцы человеческой стойкости и выносливости.
Примерно тогда же я сделала один заказ для Оружейной палаты Московского Кремля – пригласительный и входной билеты. Пригласительный билет я нарисовала как абстракцию бликов разных цветов (я же дочь физика – дисперсия для меня не пустой звук!), которые дает ограненный бриллиант при ярком освещении. Билет получился необычный и современный. Меняла я его стиль и дизайн несколько раз, – дань традиции, что заказчик должен выбрать вариант и сразу не принимает очевидно хорошую работу, – но идею сохраняла. В итоге кремлёвский чиновник, который его утверждал, мне сказал, что работу не принимает, т.к. «наш народ ещё до такого не дорос», охарактеризовав таким образом так низко оценённый им «весь народ» исключительно в своём лице. В итоге меня попросили его переделать и на обложке золотом нарисовать корону. Золото в 90-е входило в моду, везде всё начали покрывать золотом. Не избежал этой участи и мой пригласительный билет!
Весной 94 года я защитила диплом. Темой выбрала «Ад» – первую часть «Божественной комедии» Данте Алигьери.
Что меня натолкнуло на выбор такой странной темы дипломной работы, я сейчас уже не помню. Могу только догадываться, что, т. к. я была тогда очень политизирована и начиталась огромного количества лагерной литературы, возможно тема «ада на земле» меня сильно занимала и получила неожиданный шанс воплотится в оформлении этого произведения. Дипломная работа состояла из нескольких частей. Собственно, сам макет оформления произведения, – иллюстрации, полоса набора, шрифт и пр., а ещё и дизайн для театральной постановки с «фирменным стилем» спектакля – афишей, билетами, приглашениями, программкой и т. д. Мой Ад проступал из тумана. Меня ещё тогда преследовала тема Холокоста и этот туман – дым из труб в немецких концлагерях и пар на морозе в лагерях Гулага, очень переплелись друг с другом в моем сознании, эти страшные события, объединившись, родили вместе тот ад, на защите которого часть комиссии проголосовала за высший бал, а часть за неудовлетворительный.
В течение полугода я буквально лепила свой ад из пластика, пластилина и гипса, добиваясь с одной стороны абстрактной формы и в то же время очевидной узнаваемости груды человеческих тел. Как-то моя мама вышла на балкон, и я услышала её крик, полный ужаса, ей показалось, что на моих вылепленных пластинах, которые я там сушила, начали шевелиться фигуры. Эта её реакция была сигналом, что я достигла того, к чему стремилась – абстракция стала жизнью.
Скульптурные барельефы для иллюстраций к первой части «Божественной комедии» Данте Алигьери – «АД»
Потом я свои барельефы фотографировала, обрабатывала на компьютере, подкладывала под них текст. Получилось оригинальное и пространственное, как теперь можно сказать, 3D решение, но сам процесс создания иллюстраций всё равно остался самым интересным.
Иллюстраций к первой части «Божественной комедии» Данте Алигьери – «АД». Дипломная работа 1994 года
На защите диплома, когда я особенно рассказала идеологию своего ада, бывший парторг факультета чуть ли не обезумел от страха, что все мои «изыски» дойдут до начальства. Именно он и попытался меня завалить, но были многие, кто был в восторге от работы и идеи, и за меня вступилось большинство. Я получила высшую оценку, что было после такого скандала совершенно неожиданно.
Иллюстраций к первой части «Божественной комедии» Данте Алигьери – «АД». Дипломная работа 1994 года
Как-то мне всегда удавалось особенно блестяще показать мои политические убеждения на экзаменах! В выпускном сочинении в школе я сравнила образы двух героев романов Достоевского – Раскольникова из «Преступления и наказания» и Ставрогина из «Бесов», того произведения, которое в 1989 году ещё фактически было запрещено, что чуть ли не лишило меня отметки в аттестате по русскому языку и литературе. Ещё одно доказательство, что и искусством можно вызвать серьезные бури политических и идеологических страстей!
Защитив диплом и имея уже несколько толстых записных книжек с именами заказчиков и телефонами издательств, на которые я к тому моменту уже годы проработала, я была уверена, что сейчас, когда я освободилась, на меня посыплются заказы, но… телефон молчал. Прошло 4 месяца и ни одного звонка. Я впала в жуткую депрессию. Осенью мы с мамой уехали к друзьям на месяц в Израиль, мама была счастлива, что увезла меня из моего «мрака и горя» по поводу отсутствия работы, а вернувшись назад мне сказала: «Слушай, ты художник или не художник!? Рисуй и пиши, раз сейчас у тебя есть на это время и так распорядилась судьба». Сказав это, она меня отвела в комнату, где заранее накупила мне много новых холстов и красок.
И ее решительный тон, и моя настоящая любовь к рисованию, о которой она мне так деятельно напомнила, изменили навсегда мою жизнь, заставив меня обратиться к моему любимому делу. Я когда-то говорила, что дизайн – это моя профессия, а живопись и графика – мое хобби. В тот момент произошел перелом – дизайн стал моим хобби, хотя к началу 95 года у меня снова появились заказчики и большие серьезные заказы, но они уже никогда не смогли стать главными в моей жизни. Результатом маминого наставления меня на художественный путь стала выставка в Московском доме Ученых на нашей родной Кропоткинской улице в 1995 году.
90-е годы были временем, когда стали ездить за границу, железный занавес упал и появилась возможность поехать туда, куда, казалось, никогда и никто из нас не сможет добраться, как на другую планету.
95 год был годом моей первой встречей с Парижем.
Поехала я туда в Институт французского языка и культуры совершенствоваться в моих «культурных» знаниях. Тогда появилась такая возможность и я не стала от нее отказываться. Прожила я в Париже около месяца летом, когда город пустеет и все его постоянные обитатели, распуганные жарой, разъезжаются по провинциям. Тем прекраснее оказалась эта встреча!
Из дневника 1995 года: «… но настоящий переворот в моем представлении об искусстве, живописи, философии, потустороннем мире, жизни и смерти, человеческих слабостях и страстях, красоте и уродстве, человеколюбии и человеконенавистничестве, нежности и жестокости, любви и ненависти и еще много можно перечислять различных понятий; так вот такой переворот во мне совершила встреча с Джокондой Леонардо да Винчи. Я первый раз в жизни видела своими глазами вечность (не математический символ, а философское понимание). Наверное, поэтому встреча с нею так в общем-то страшна, потому что, если первое впечатление – это восторг, как всегда, бывает, когда наконец-то знакомишься с кем-то, о ком тебе рассказывали сотни раз, но, чем больше на нее смотришь, тем все отчетливее проступают эти черты вечности, которые невозможно понять и принять живому человеку. Чем дольше смотришь, тем некомфортнее и страшнее становится и, что самое потрясающее, в зависимости от длительности просмотра, она меняет выражение лица. Интересно, что когда разглядываешь какой-нибудь портрет, то чувства, с которыми он писался художником и настроение натуры, как правило, понятны. С Джокондой все совсем по-другому. Чем дольше ты рядом с ней, тем дальше она «уходит», тем все непонятнее становится. Прошло уже два месяца, а я остаюсь во власти ее чар так же, как и в первый день свидания с нею.» Добавлю, что тогда моя встреча с этим великим произведением совпала по времени со взрывом, – терактом на площади Сен-Мишель, и анонимным звонком в Лувр, что там тоже заложена бомба. Всех посетителей срочно эвакуировали и пока служащие собирали людей по залам, я была с Джокондой один на один около получаса, так что мы хорошо рассмотрели и, надеюсь, запомнили друг друга.
Вернувшись в Москву, я продолжала работать в различных конторах, делала журналы, буклеты, и, в основном, мои дневники тех лет становятся чем-то сродни дневникам Делакруа и наполнены бесконечными финансовыми расчётами, кто сколько мне должен и сколько мне в итоге не доплатили за очередную работу. В издательства – очень прибыльный тогда бизнес, пришли настоящие «воры в законе», которые не скрывали свое уголовное прошлое и такое же «лихое» настоящее. Работала я одновременно в нескольких конторах, делала всё, даже дизайн фирменных пакетов, например, к 130-летию МОСГАЗа, но параллельно с такой ерундой, кстати, хорошо и без проблем оплачиваемой в отличии от больших заказов, я делала художественные альбомы и календари, одним из которых я до сих пор горжусь – с театральными рисунками Бакста. Я придумала отдельный дизайн для каждого эскиза Бакста, который должен был как бы выступать из сценического пространства, которое я нарисовала для каждого месяца своё.
Тогда же началась моя работа в большом новом издательстве, которое основал один богатый человек, как продолжение гимназии, которую он открыл для своей дочери, собрав в нее лучших преподавателей высшей школы со всей Москвы. Дочь окончила школу, гимназия уже была ему ни к чему и у него возникла идея сделать из тех могучих профессиональных сил, которые он набрал, издательство учебной литературы, причем не привычных учебников, а так называемые «рабочих тетрадей» по аналогии с западными, – большого формата и со множеством иллюстраций. В России о таком подходе к обучению еще мало кто знал, и он стал, наверное, даже неожиданно для себя первопроходцем, введя новую систему преподавания, которую потом уже взяли на вооружение многие частные гимназии и школы, а затем эта система вошла и в обязательную программу средней школы. У него была идея, что также, как он собрал авторский коллектив, выплачивая им большие зарплаты, он наберет и лучших художников по принципу максимальной оплаты, чтобы они работали только на него. И у него это отчасти получилось! В его издательство действительно пришли работать очень хорошие профессионалы – иллюстраторы и макетчики. Мне досталось делать и то, и другое. Главный художник, поняв, что я сдаю работы в назначенные сроки, что делает далеко не каждый дизайнер, дал мне «зеленый свет» и снабжал меня огромным количеством заказов, которые я делала с удовольствием, получая еще за работу очень приличные даже по нынешним временам деньги. Я как-то ехала в трамвае, получив свой гонорар за последние макеты – около 20 тыс. долларов, сумма по тем временам вообще астрономическая, и я положила ее просто к себе в сумку и посматривала на окружающих меня людей с ощущением превосходства, что, во-первых, они не догадываются, что рядом с ними сидит «подпольный миллионер», а, во-вторых, что наверное почти никому из моих соседей не удалось никогда в жизни заработать такие деньги. Руководство пыталось заполучить меня в штат, но я еще со студенческих лет усвоила правило, что по договорам работать с одной стороны рискованнее, так как могут не заплатить, но с другой стороны выгоднее, потому что если заплатят, то этот гонорар покроет с лихвой все потери по неоплаченным другим работам, суммы в договорах были на порядок выше, чем оклады в издательствах. Времена работы в издательствах всегда были для меня сложными. После разрушения советских монополистов им на смену пришли сотни контор, заполненных ловкими людьми, пользующимися любой возможностью, чтобы не платить. Договор формально заключался, но действовал только на честном слове. В суд никто не шел, это было долго и дорого, и авторы и художники обивали пороги издательств-должников в надежде, что все-таки им что-то отдадут из заработанных ими денег. Печальная судьба многих и авторов, и художников, объясняющаяся отсутствием действующего законодательства по авторскому праву и произволом, а часто и наглостью работодателей. Несмотря на мою кипучую дизайнерскую деятельность, я продолжала писать и рисовать «получая от этого процесса огромное удовольствие».
В том же году, после моей первой выставки, где я показала не только станковые вещи и графику, но и книгу, а также мои студенческие работы, в частности иллюстрации к «Алисе в стране чудес» Льюиса Кэрролла, произошла моя встреча с очень интересным человеком. Он случайно зашел на выставку и пригласил меня, как автора иллюстраций к Алисе, прийти к нему в гости и посмотреть на его уникальную коллекцию изданий этого произведения. Я как-то не сразу прореагировала на это приглашение, но мне позвонил один знакомый и сказал, что от своего приятеля слышал о таком коллекционере и, что у него действительно уникальное собрание. Я решила договориться с ним о встрече.
Из дневника: «И надо же было так попасть, что я с ним разговаривала за день до того, как его должны были положить в больницу – делать сложную операцию на сердце. По этому поводу он, понятно, был печален и полон фатальных предчувствий. Я очень огорчилась после разговора с ним, т. к. нет ничего обиднее нереализованных возможностей по собственной вине. Но судьба сжалилась надо мной. Буквально на следующий день он мне позвонил и совсем другим – бодрым и веселым голосом, сказал, что операция переносится и «не могу ли я к нему приехать завтра». Я ответила, что «конечно могу» и позвонила своему компаньону, тому знакомому, который и сподвиг меня на эту встречу. Напарник мой был готов, и мы поехали. Сам коллекционер – вернее его облик – очень располагал к себе. Он был весь какой-то кругленький (кроме заостренного носа и пронзительного взгляда), небольшого роста и очень уютный. Первое, что он показал – это полки (штук 8 или 9) его стеллажа, заполненные изданиями Алисы от прижизненных книг Кэрролла до последних изданий на русском и иностранных языках. Очень интересно было их увидеть вместе даже при беглом осмотре. Мне запомнилось качеством издание рукописного факсимиле Кэрролла с его рисунками, подаренное Алисе Лидделл к Рождеству. А во второй части нашего визита он показал иллюстрации (оригиналы!) Ващенко, Калиновского, Митурича и еще ряда знаменитых книжных художников-иллюстраторов и это тоже было потрясающе интересно. Когда видишь подлинник – это всегда событие, но в таком количестве, когда можно рассмотреть рисунок не через музейное стекло – это необыкновенно здорово! Калиновский потрясающий художник. Я впервые видела его подлинники в издательстве «Детская литература», когда тамошний главный художник показал мне его акварели к «Мастеру и Маргарите» Булгакова. Всегда его работы сделаны в своей узнаваемой манере и технике. Удивительный мастер!» После нашего знакомства я с этим человеком пару раз разговаривала, мы договорились о новой встрече, а через несколько дней он умер от инфаркта, так и не дожив до операции. Из дневника: «Как бесконечно грустно! Сколько еще не сказано им и недослушано мною!» Моя крестная сказала: «Радуйся, что он тебе хотя бы показался!» Наше знакомство было всего несколько дней, но оставило очень большое впечатление на всю жизнь и ощущение удачи, что мне все-таки удалось проскользнуть в эту «закрывающуюся дверь».
В 96 году была вторая выставка в Доме Ученых. Уже более профессионально оформленная, с большим количеством моих работодателей на открытии. Из дневника: «Завтра поеду в ДУ на свою выставку. Боже! Какое счастье! У меня все время ощущение праздника от того, что открыта моя выставка! Какие же мы с мамой молодцы, что решились на нее. Интересно – продастся что-то или нет? У меня смешанное чувство, а вернее, отношение к продаже. С одной стороны, конечно, хорошо что-то вернуть из затрат на эти обе выставки, а с другой ужасно грустно будет отрывать эти работы от себя». Эта запись сделана мною в 23 года. Как же изменится очень скоро мое понимание того, что такое профессия художника, и что настоящий профессиональный художник может жить только на продажу своих работ.
В одном дневнике за 96 год наткнулась на перечисление того, что было сделано. Список меня даже сейчас поразил: 12 макетов и иллюстраций к большого формата рабочим тетрадям, 3 номера толстого бизнес-журнала HANDSHAKE, автором серии которого я являлась, но каждый макет делался как новый из-за большого количества рекламы, которой каждой требовалось свое графическое решение, и еще много принципиальных макетов для различных журналов, книга переводов стихотворения «ВОРОН» Эдгара По и сделан принципиальный макет для факсимильного издания дневников Евфронисьи Керсновской, женщины, которая 17 лет провела в сталинских лагерях, никогда ничего об этом не рассказывала и в ночь, когда умерла ее мать, написала 12 тетрадей воспоминаний и их проиллюстрировала. Я придумала тогда их каждую издать отдельно, а упаковать в одну коробку с надписью: Made in USSR. Заказом этим я очень гордилась, это было действительно событие получить такой проект на оформление, но… он так и не был осуществлен.
Вторая моя персональная выставка принесла уже довольно много продаж и масла, и графики, больше десяти работ было продано, и уже об этом я пишу в своем дневнике без сожаления, что рассталась ними, а с радостью, что они где-то будут висеть и кого-то радовать. Чем больше становилось у меня работ, тем больше я понимала, что их правильнее отдавать за любые деньги вместо того, чтобы они стояли рядами «лицом к стене».
В 96 году я отправилась на стажировку в Италию в Новую академию изящных искусств в Милан. Эти несколько месяцев были наполнены новыми знакомствами, новым общением и новой страной со своим стилем жизни, божественной архитектурой и сырым тяжелым ноябрьским климатом Милана, который сказывался на мне еще долгое время после возвращения в Москву. Насчет новых знаний, которые должна была бы дать мне Академия, это была иллюзия. Ко мне потрясающе там отнеслись все преподаватели, мне казалось, что они читают лекции только для меня, что, вероятнее всего было правдой, т. к. студенты их слушали плохо, да и вообще мало обращали внимание на то, что кто-то что-то говорит с кафедры – они были заняты своими разговорами и часто даже не удосуживались понизить голос. В этом бардаке я несколько раз слышала болезненный выкрик, обращенный исключительно ко мне: «Capisci? (Понимаешь?)» и я всегда, услышав этот надрыв в голосе профессора и понимая, что он может так обратиться только ко мне, громко отвечала: «Certo, non preoccuparti, capisco tutto. (Конечно, не волнуйтесь, я все понимаю)», чем делала его на некоторое время абсолютно счастливым, т. к. слушала его в аудитории, наверное, я одна! Сначала я упорно ходила на все занятия по намеченной мне программе, делала домашние задания, но всегда реакция была одна – преподаватели хватали мои рисунки, бегали по академии и кричали: «Смотрите, как оказывается можно рисовать!» Посидев так несколько недель и «поучив» своими работами бездельников-студентов, я соскучилась и поняла, что дать они мне могут мало нового при моем уже серьезном опыте и знаниях, и я отправилась путешествовать по Италии.
С альбомом подмышкой, пастелью и небольшим количеством вещей в рюкзаке, я объездила весь север, спустившись два раза «по сапогу» до Флоренции. Ездила я без предварительной аренды гостиниц, тогда еще это не было так распространено, никаких телефонов и свободного Интернета не было и в помине. Приезжала на вокзал, шла в город и заходила в первую приглянувшуюся мне гостиницу. Во Флоренции у меня был смешной случай. Я зашла и попросила номер. К тому времени при моих хороших знаниях французского, я уже довольно свободно объяснялась на итальянском. Служка за конторкой, смерив меня взглядом, спросил: «Americano? (Американка)» и, услышав, что я «russo (русская)» был настолько потрясен, что некоторое время молча смотрел на меня открывая и закрывая рот, а потом прошептал: «Non credo. Dammi il tuo passaporto (Не верю. Дай твой паспорт)». Тогда в 96-м русских туристов еще было мало, и «такая редкость» произвела на него оглушительное впечатление. Во второй раз я снова останавливалась в этой гостинице, и они меня уже встретили, как родную.
Набережная Венеции 1996, бумага, масляная пастель 40х60 (частное собрание)
Венеция. Собор San Giorgio Maggiore 1996, бумага, масляная пастель 40х60 (частное собрание)
Поездка в Италию дала мне возможность увидеть то, что я видела на картинах в Лувре, но уже своими глазами и живьем, и стала для меня таким же рубежом в профессиональной жизни, как и Париж за год до этого.
Спустя годы, когда уже у меня стали брать интервью, я как-то сказала, что «художники Пушкинского музея воспринимались мною как домашние художники». Это объяснялось тем, что мой детский сад, в который, правда, я ходила чрезвычайно мало и редко, располагался «на задворках» Пушкинского музея и всегда нас с бабушкой наш знакомый милиционер пропускал со служебного входа на все самые шикарные выставки, как двух завсегдатаев музея. В основном, мама нанимала мне няню, к которой меня отводили на день, когда все были на работе, а рядом с ней жила преподавательница французского, с которой мама договорилась о занятиях со мной. Мой хороший французский и любовь к этому языку объясняются тем, что я начала его учить с неполных 3-х лет, когда всего лишь сравнительно недавно начала кое-как говорить на русском. И так как с раннего детства я привыкла видеть подлинники итальянских и французских мастеров, то при встрече с теми местами, где они создавали свои работы, мне показалось, что я вернулась в знакомую обстановку, в мое уютное детство, оказалась внутри картин, висящих на стенах Пушкинского музея в Москве, и меня не покидало ощущение «узнавания». В Италии я, может быть, дополнительно и так комфортно себя чувствовала еще и потому, что провела всё детство со старинной акварелью с изображением Венеции, висящей на стене в комнате моей бабушки.
В Болонье я нашла свою «тему» в Музее Джорджо Моранди – натюрморт. Философия в, казалось бы, аскетичных натюрмортах Моранди, завораживает своей изысканной простотой, как и, собственно говоря, любая великая философия. Как график я не могла оторваться от его офортов. Никогда не видела я такого совершенства и по мысли, и по композиции, и по техническому исполнению. Я постоянно в своих записях в дневнике того года благодарю судьбу за возможность увидеть и оказаться рядом с этими великими гуманистическими произведениями, появившимися как молчаливый протест против режима фашистской Италии.
Натюрморт с вазами 1995, холст, масло 70х90 (частное собрание)
Из Академии я сбежала раньше срока, т. к. меня заваливали в Москве заказами, и я переживала, что моя счастливая итальянская жизнь лишит меня в итоге заработка.
Итогом моего путешествия явилась серия больших работ в смешанной технике – акварель, пастель сухая и масляная, причем я частично бумагу пропитывала маслом перед работой, чтобы акварель ложилась по-разному. Писала «по мокрому», а потом «уточняла» пастелью детали. Серия получилась интересная, размер работ был 70х90. Выставила я их на следующий год в одной галерее в Москве на выставке «Из дневника художника», которое придумала куратор галереи, уже зная мою склонность вести дневники, – первая моя тетрадь была начата, когда мне было 6 лет. Зима 97 года была для меня тяжелая по ощущениям. Поездка в Италию, праздник от встречи с этой сказочной страной и мрачный контраст, в который я погрузилась по возвращении, не давал мне жить: «слишком гадко снаружи и эта пакость начала уже проникать внутрь (не может не проникать)». А это еще «светлые годы» правления Ельцина, а какое ощущение уже жизни! Казалось бы, я готовлюсь к большой выставке, вернулась из Италии, а ощущение мрака не покидает.
Тоскана. Хурма 1996, бумага, смешанная техника 70х100 (частное собрание)
Тоскана. Пасмурный день 1996, бумага, смешанная техника 70х100 (частное собрание)
К 96 году, когда мне исполнилось 24 года, я, неожиданно, получила признание и уважение от людей, внимание которых мне, казалось, заслужить сложно, а уж одобрение тем более. Впервые, кстати, это со мной произошло в Италии.
Когда меня в начале моего пребывания в Академии знакомили с преподавателями, которые должны были меня учить и они собирались меня сориентировать в том, каков уровень работ выпускников Академии (я была слушателем выпускного курса), к которому мне надо стремиться, но все они, посмотрев, что я тогда привезла с собой, показывали мне только собственные работы. Они как-то сразу меня подняли именно на свой уровень, говоря мне, что среди студентов мне делать особенно нечего, в чем я довольно быстро убедилась. В Милане я познакомилась с необыкновенно колоритной личностью, бывшей одесситкой, ставшей в Италии популярной поэтессой и художницей. Она меня отвела в офис к одному из самых известных и уважаемых тогда графических дизайнеров Милана, который посмотрев мои работы, уже сделанные по заданиям Академии, тут же предложил мне сотрудничество. Она была совершенно ошарашена таким неожиданным итогом визита, т.к. он славился тем, что всегда работает один, что быстро вмешалась и сказала ему, что у меня много работы в Москве, меня ждут дома и он со своим предложением мне совершенно не интересен. Здесь женская солидарность не сработала!
Вернувшись в Москву, я показывала работы некоторым моим преподавателям, с которыми общалась после окончания Института и однажды получила комплимент от самого уважаемого мною моего учителя, который при встрече меня «раскритиковал» в привычном стиле наших отношений, а на следующий день позвонил и сказал, что хочет извинится, что «оценил мои работы очень строго», чтобы «я его простила», и что «на самом деле все замечательно и что прорыв произошел». После того «кризиса тишины», который случился со мной в 94 году и который еще долго сказывался на моем душевном комфорте, подобное отношение к моим работам определило на годы мое профессиональное самоощущение, осознание же себя как художника пришло ко мне еще в раннем детстве, и что самое удивительное, что все вокруг это поняли и уже лет с 5-6 меня так и называли.
Стихотворение Гумилева «Волшебная скрипка», которое я еще в школе взяла за ориентир в жизни, на том этапе не оправдало своего трагического смысла, но зависимость от рисования, и злости, если я не могу заниматься своим делом, безусловно во мне живы и сейчас. Моя мама всегда говорила, что она меня боится, если я долго не пишу или не рисую. Я знаю по себе, что та действительно «бешеная» творческая энергия, которая во мне копится «без выхода», приводит к бесконечной тяжелой жизни не только моей собственной, но и людей рядом со мной. Все мои родственники знают это мое свойство и, если я им с горящими глазами рассказываю о каком-то очередном своем «проекте», требующего моего постоянного «администрирования», а придумываю я всегда всего много, и мною, как правило, владеют одновременно несколько «идей», так вот они все с тревогой меня спрашивают: «А у тебя время на рисование останется?» Для них это где-то вопрос самозащиты!
97 год был в моей жизни очень насыщенным на события.
Третья персональная выставка. Из дневника: «Мне так нравится эта моя выставка, но мне, почему-то тяжело с ней встречаться … Каждый раз, приезжая на выставку и проходя по залам, мне кажется, что мы друг к другу (с моими работами) присматриваемся, что не только я их рассматриваю и оцениваю, но и они на меня все пристально смотрят…» Работы на выставке продались тогда плохо. Единственные покупатели пригласили нас в гости посмотреть, как они повесили мои итальянские акварели. Из дневника: «Им (картинам) там плохо. Мало воздуха. Я очень расстроена и подавлена их жизнью в этом богатом, но глупом доме».
Но зато вторая половина года была бумом продаж. Иногда краска на холсте не успевала высыхать, как приезжал очередной покупатель и его забирал. Из дневника: «Все хорошо, но в то же время я могу точно сказать, что я давно не была в такой депрессии как сейчас. Теперь я понимаю, что продавать работы много и часто – неправильно, надо продавать только тогда, когда «есть нечего». Для меня такой надрыв – расставание с очередной работой, что, распродав за осень много своих «детей», я нахожусь в страшной депрессии и душевном кризисе, из которого непонятно, как выходить… Я понимаю, что все вроде бы делаю правильно и работы, стоя «лицом к стене», друг друга просто портят; когда же их покупают, для них заказываются дорогие рамы и они «напомаженные» украшают интерьеры роскошных московских квартир и загородных вилл. Все вроде правильно, но почему так непросто пережить и осознать, что ту или иную работу я больше могу никогда не увидеть, или вернее не увижу в «домашней обстановке», а буду смотреть на них снизу вверх, как один из зрителей в темном кинозале, видящий недоступную роскошь в фильмах Дзеффирелли. Всегда встречаясь со своими работами в дорогих, с вызывающим шиком и даже претенциозностью интерьерах, я невольно смотрю на них, как на часть уже совершенно другого мира и часто чувствую себя, как случайный прохожий, увидевший в окно прекрасный бал, центром внимания, которого является мое творение. Здесь много смешанных чувств и грусть, и гордость, и … особое ощущение покинутости, когда то, что ты создал начинает жить своей жизнь и уже к тебе – своему создателю абсолютно равнодушно» …
В тот же год я вступила в Московский Союз художников в секцию книжной графики, т.е. «туда, к чему по нынешнему роду своей деятельности я вообще отношения не имею» (цитата из дневника). Вступление мое проходило с большими сложностями, интригами и подтасовкой бюллетеней! В моем членском билете стоит год приема 97, хотя билет мне выдали в конце 98, благодаря козням какого-то моего «доброжелателя». На просмотре работ кто-то из комиссии не без яда сказал: «Скоро такие начнут давать нам работу». Меня это замечание почему-то задело, видимо, своей злобной интонацией, я к нему обернулась и сказала: «Вполне возможно». Конечно, они не могли меня пропустить легко в свои ряды, но, когда мне глава секции все-таки вручил билет, то сказал отдельно много хороших слов о моих книгах, наверное, он испугался, что я мстительно запомню эту историю и для себя решил, что на всякий случай не надо портить со мной отношения.
В 97 году история с издательством при Гимназии закончилась весьма плачевно. На владельца «наехали» люди из Ингушетии и за долги отобрали у него этот бизнес. Вместо московской интеллигентной публики в издательстве появились мрачные темные личности, как казалось, со скрытыми за пазухой кинжалами. Выплат по части сделанных мною работ не было, но меня успокаивал оставшийся при новых хозяевах «шестерка» – главный художник – он меня уверял, что мне по договорам все заплатят. Работы делались и долг мне все рос. Однажды я, приехав с очередным сделанным заказом, уже не увидела этого человека, мне сказали, что он неожиданно уволился и исчез. Я осталась один на один с моим долгом, который очевидно новые люди не собирались мне выплачивать, а старые сотрудники, счастливо проработавшие годами в этом издательстве – авторы, художники, редакторы, с обреченным видом стали постепенно увольняться. Долг мне издательства на тот момент был около 25 тыс. долларов, и я посчитала, что не имею права уйти, не попытавшись получить хоть что-то из этой суммы. Я позвонила своему бывшему однокласснику – известному в Москве юристу, славившемуся блестящими итогами процессов, на которых он прекрасно «отмывал» своих мутных клиентов. Я понимала, что за такую «мелочь» как я он не возьмется, а вот посоветовать кого-то сможет. В итоге он действительно дал мне даже двух адвокатов, своих однокурсников – одного дико взбалмошного скандалиста, который не давал никому вставить слово, а второго очень приятного молодого человека с мягким выражением лица, тихим голосом и деликатной манерой общения, а, главное, «законника» в отличии от своего первого «боевого» товарища. Они составили заявление от моего имени и подали его в суд. Месяц пока дело не ушло в производство, мне запретили выходить из дома. Считалось, что, когда дело попадет в суд, я в безопасности, т.к., как они мне весело сообщили, что «если тебя убьют, то будет ясно кто это сделал.» Такая оптимистичная перспектива меня мало утешила, и я только надеялась на то, что я претендую на все-таки небольшую сумму, по меркам тех людей, у которых я ее просила. Мне запрещено было говорить с кем-либо из представителей ответчика по телефону. Моя бедная мама, иногда поднимая трубку, слышала: «Это Ахмет. Я хочу поговорить с Наташей» и она дрожащим голосом каждый раз отвечала, что меня нет дома. Так прошел месяц, наконец дело оказалось в суде и меня вызвал на разговор тот самый Ахмет. По приказу адвокатов я согласилась, но только в их присутствии и говорить будут они. Когда мы пришли в издательство, то оно уже мало напоминало ту интеллигентную, приятную контору которой когда-то было, и везде уже стояла устрашающего вида охрана. Вошли мы так – «скандалист» впереди, «законник» сзади, и я между ними. Когда нас охрана спросила кто мы, они оба хором ответили: «Мы все Наташа Григорьева». Мне отвечать на любые вопросы и говорить вообще было запрещено. От такого неожиданного «утроения» моей личности и от запрещающих инструкций, которыми они меня накануне долго накачивали, я струсила, да и обстановка этому очень способствовала. Нас завели в кабинет, где сидел тот самый Ахмет. Он на меня уставился и говорит: «А кто тут собственно говоря Наташа Григорьева?» Наверное, он ждал появления какой-то важной фигуры, а тут между этими не менее лихого вида адвокатами сидела какая-то подозрительно юная для такого серьезного действия фигура. Он настолько был удивлен моему «мелкому» виду, что даже попросил меня показать ему паспорт, чтобы удостоверится, что я это действительно я – та самая смелая из всего состава издательства сотрудница, которая подала на эту «крутую» финансовую корпорацию в суд. Итогом нашей встречи явилось подписание мирового соглашения и выплата всего мне долга, треть из которого забрали мои адвокаты, но я была рада, что все-таки получила вполне приличную сумму и не дала возможности украсть у меня мои заработанные деньги, да и прецедент был со счастливым концом для других сотрудников – после моего суда они выплатили всем все свои долги и меня тогда еще удивляло, что никто мне из тех, кто благодаря мне получил свои деньги, не сказал мне спасибо. История эта имела продолжение, т.к. издательство быстро развалилось и авторские права продали другой фирме. Зная окончание истории моих отношений с этим издательством, да и слава «борца за гонорар» к тому моменту уже за мной прочно закрепилась в московских издательствах, – мне несколько лет выплачивали приличные деньги за право пользоваться моими макетами при переизданиях, так что мой судебный процесс все равно имел смысл и доказывал существование хоть какого-то правосудия, где ты даже можешь выиграть процесс у таких серьезных во всех отношениях структур. Со временем все изменилось и уже моя мама, книгами которой были завалены все московские книжные магазины, а договор на переиздание с ней никто не заключал, даже с адвокатом, не смогла ничего доказать в суде, сразу вставшем на сторону ответчиков.
Забегая вперед, с одним из этих юристов произошла история, которая тоже очень хорошо характеризует уже новое тысячелетие – начало 2000-х годов – логичное продолжение 90-х. Как-то он мне позвонил, хотя до этого пропал на несколько лет и с нескрываемой тревогой спросил: «Наташа, это ты?» Когда он удостоверился, что это я, он, мне это было слышно, громко с облегчением вздохнул и стал расспрашивать о маме, рассказывать о себе, но я его остановила и попросила объяснить почему наш разговор начался с такого странного вопроса. Оказалось, что на днях он был в гостях у одного своего приятеля и, войдя в дом, увидел на стенах несколько моих картин, «манера и подпись не оставили у меня сомнений». Он сделал вид, что не знает художника и спросил, чьи это работы. Ответ его, как он сказал, «просто оглушил». Его приятель рассказал ему с воодушевлением, что им с женой очень повезло, они смогли купить работы одной молодой, талантливой и очень перспективной художницы, Наташи Григорьевой, которая недавно скоропостижно умерла, но есть человек, который владеет частью коллекции ее работ и их распродает. Он мне сказал, что не хочет меня огорчать, за какую сумму они купили «мои» картины. «Лучший, а, главное, дорогой автор – это мертвый автор». Я страшно возбудилась и опять позвонила своему знаменитому однокласснику-юристу и спросила, что делать. Он мне ответил: «А что ты хочешь делать? Чтобы то, что они рассказывают, как легенду они сделали реальностью? Сиди тихо. Ты ничего сделать не можешь. Они торгуют копиями твоих работ и получают на этом большие деньги. Через какое-то время источник иссякнет, они имеют, по их словам, ограниченное количество, и они прекратят их продавать». Эта история, произошедшая уже в двухтысячные годы, доказывала, что твои авторские права никто не защитит и ты воюешь в одиночку. Потом я поняла, кто этим обманом занимался, но к тому времени этот человек уже тяжело болел, звонить ему и требовать отдать мне деньги за мои проданные копии, мне не захотелось, да я и понимала бессмысленность этого действия.
В том же году у меня уже стали появляться серьезные покупатели. Такой человек только что купил тогда квартиру на Чистопрудном бульваре, – квартиру с историей, – в ней когда-то имел в коммуналке одну маленькую комнату великий Мейерхольд. Этот человек заказал мне оформление работами всей своей 8-комнатной квартиры. Сначала я склеила макет квартиры с развешенными мелкими копиями своих картин – миниатюры сделала масляными красками на холстах, «оформила» в рамы и «развесила» по стенам его квартиры в масштабе примерно 1:50. После утверждения что-то мы взяли из готовых вещей, а что-то я для него дописала. Когда я к нему возила первый раз картины «на примерку» мне помогала мама, а этот сильный, высокий, молодой человек стоял наверху лестницы и с отсутствующим видом наблюдал как мы вдвоем тащим к нему наверх коробки с картинами. О том, чтобы нам помочь он просто не думал, да и вообще «помощь» была явно не его конек. По контрасту через несколько лет я поехала с выставкой в Финляндию и там у меня тоже появился покупатель из местных миллионеров. Это был очень скромный человек, работавший когда-то фактически дворником – он каждое утро в 6 утра разбрасывал зимой камешки по дорогам, чтобы люди не могли поскользнуться. Потом он организовал логистическую кампанию и дела пошли, на момент моего с ним знакомства он уже владел самой крупной сетью в Финляндии. Трогательно, что зимой каждое утро он по-прежнему на городской машине разбрасывает камешки по дорогам в своем родном городе! Когда мы подъехали к его дому, он выбежал, открыл каждому дверь, я не успела дойти до моих папок, как он уже их тащил наверх. И это был уже очень немолодой человек! Контраст был сильный и … разоблачительный.
Но возвращусь к своему московскому клиенту. Разоткровенничавшись как-то со мной, он мне между делом рассказал, что он из тех, кого в начале 90-х «не дострелили». Занимался он каким-то темными делами, подробности которых он готов был мне поведать, но я мягко его остановила. Потом мне много раз мои покупатели, понимая, что я никому ничего не расскажу и я «не их круг», готовы были рассказывать о себе, но я взяла за правило их останавливать после вот какого случая. Как-то мне заказали нарисовать большой поздравительный адрес. Человека, который мне передавал заказ, я спросила, а чем занимается «поздравляемый» и как я могу это «отразить» в рисованной рамке адреса. Заказчик воззрился на меня с интересом и легким недоумением, а потом после минутной паузы с каким-то темным выражением лица, которое я запомнила на всю жизнь, сказал: «Зачем тебе это знать? Меньше будешь знать – дольше проживешь». Рамку нарисовала на основе старинных немецких поздравительных адресов – много растительных мотивов, животных и золота. И заказчик, и клиент остались очень довольны.
Отобрав работы, мы отправились в багетную мастерскую подбирать рамы. Тут я загрустила, т. к. цена рамы, которую он выбирал, где-то была равна, а где-то и превышала стоимость моей работы. С одной картиной случился казус – через некоторое время он мне позвонил и попросил ее поменять на другую. Это был итальянский пейзаж с замком посредине одной из гор, и он мне сказал, что не может с этой работой жить, т. к. ему все время кажется, что на него из леса кто-то смотрит. «Никто недостаточно богат, чтобы купить свое прошлое», – как говорил Оскар Уайльд, здесь прошлое точно дало о себе знать. Работу мы с ним выбрали, он потом несколько раз у меня появлялся и что-то еще покупал, а потом исчез. Лет 10 назад мне о нем рассказали, что он где-то в провинции купил огромный кусок земли с рекой, озерами, лесами, а что самое потрясающее, что с несколькими деревнями. Там сделал себе хозяйство по образцу дореволюционных барских усадеб, одел своих «крестьян» в национальные одежды, отремонтировал их дома и предложил … на себя работать. Человек, который мне это рассказывал, сказал, что его «крепостные» абсолютно счастливы и благодарят судьбу, что выбор пал на них. Так что отмена крепостного права в России не факт, что было правильным решением даже для тех, кто живет в ее новейшей истории.
1998 год – год перелома в моей судьбе. После выставок по каким-то мелким галереям в Москве моя мама решила действовать. Работ было уже очень много, а в маленьких помещениях частных галерей можно было показать совсем небольшую их часть. На Крымском Валу «соседом» Новой Третьяковки был Центральный дом художника – лучшее выставочное пространство Москвы. Огромное здание с видом на Москва-реку, приспособленное к проведению больших выставок. Мама взяла мое портфолио и отправилась к Главе выставкома ЦДХ. Сейчас во времена жесткой пропускной системы такую ситуацию сложно себе представить.
Ее приняла немолодая, но все еще очень красивая женщина с приятным, низким голосом и необыкновенно интеллигентной манерой общения. Мама, представившись ей и рассказав, что она физик и связей в художественном мире у нас нет, сказала, что у нее дочь художница и, показав мои работы, спросила – нет ли возможности сделать мою выставку в ЦДХ. Дама внимательно просмотрела портфолио и решительно, как я потом поняла это вообще был ее стиль, заявила, что возможно, но она хотела бы работы посмотреть «живьем». Мы уже к тому моменту из нашей семейной квартиры на Пречистенке давно выехали после расселения и оказались на окраине Москвы. Мама с сомнением в голосе сказала, что посмотреть можно, но это далеко. «Ничего страшного, мы приедем». Я уже к тому времени водила машину и не представляла, что два этих важных и пожилых искусствоведа отправятся к нам на метро. Я за ними приехала, но… о счастье!.. в художественной лавке на первом этаже дома я увидела мольберт, о котором мечтала многие годы и на порыве его купила. Когда мои две спутницы вышли из ЦДХ, чтобы к нам ехать, я поняла дикость своего поступка, т. к. сесть им было негде, все заднее сидение занял мой новый мольберт. «Какая ерунда. Дело прежде всего. Клади его на нас сверху, мы его будем держать». Вот так! Никакой спеси. «Дело прежде всего» … Мы благополучно добрались до нашей квартиры, они долго смотрели мои работы и в итоге приняли решение… выставку провести. Это была недостижимая мечта, которая, вдруг, одним решительным поступком моей мамы, стала явью.
Сейчас думая об этих людях, которые тогда работали в Доме, я понимаю, что эпоха такого профессионализма, энтузиазма, человечности и заинтересованности в судьбе художника канула в небытие. Тогда мне сказочно повезло, что я их увидела и застала времена, когда еще оставалось уважение к интеллигенции и творческим профессиям. Годы «увлечения» людей в стране бизнесом и деньгами «опустили» большинство художников на уровень того низшего слоя общества, ценности которого не понимают и от этого не уважают. Потом к середине 2000-х годов эта ситуация стала меняться, стало модно иметь «своего художника», но везло единицам, большинство так из своей нищеты и забвения не выбралось. Союзы художников, раньше дававшие большие льготы своим членам, фактически стали организациями-ширмами, они ничего не решали и только боялись, что у них отберут те здания, которые им раздали в советское время.
Моя первая выставка в ЦДХ в июне 98 года была большой и серьезной. Она занимала ровно половину антресольного этажа, одного из самых желанных у авторов, т. к. через этот этаж проходили все, кто поднимался в залы наверх. Это было время до первого серьезного финансового кризиса, который случится в том же году, но позже. Посетителей было огромное количество, а среди них много тех, о которых галеристы говорят на своем языке с уважением «народ», т. е. покупатели. Тогда продалось, несмотря на 30-градусную жару очень много работ. Одну работу купил японец, который прежде, чем решится на покупку, приходил каждый день в зал и часами стоял перед этой картиной, как я понимаю, медитируя. Уже зал без его неподвижной фигуры выглядел каким-то пустым! Я тогда очень увлекалась фигуративными абстракциями после своей «заграничной жизни» и появилась «Итальянская серия», а в ней самым большим холстом был «Венецианский карнавал», написанный пастозно и как мне и сейчас кажется – с интересным колористическим решением. Однажды в зал вошел человек с толстой золотой цепью на шее и соответствующего этой цепи видом, решительно прошелся по залу и выбрал несколько работ из этой серии для своего офиса. Тема и его облик совершенно не сочетались друг с другом и тем не менее, что-то его в них привлекло.
Вообще годы продажи картин с выставок, а я в шутку говорю, что торгую собой уже почти 30 лет, не дали мне никакого понимания того, «серьезный клиент» или нет. Меня опытные галеристы учили, чтобы я смотрела на обувь вошедшего в зал – хорошая обувь – вероятный клиент, но однажды самым «крутым» моим покупателем стал человек, который пришёл в зал в грязных резиновых сапогах, а потом выяснилось, что он просто заехал со стройки своего роскошного, как я потом увидела, особняка и вся эта «наука», как оказалось, ничего не стоит. Моими клиентами были самые неожиданные люди – от главного милиционера района в центре Москвы «с нежной душой», как он сам о себе говорил, и покупал у меня только цветочные натюрморты, до директора оптового рынка, у которого моя картина висела в спальне напротив окна, и он запретил вешать себе шторы, т.к. любит смотреть на звезды и ночью моя картина, освещенная лунным светом, оказывает на него «магическое действие». Приходили люди, которые хотели подобрать себе картину к обивке мебели в гостиной: «Нет ли у Вас чего-нибудь на синем фоне в розовый цветочек?» Тогда мне такой вопрос казался диким, но годы спустя я случайно оказалась участником Салона на Бастилии в Париже и поняла, что это «майн стрим» современного искусства.
Мероприятие на Бастилии, после всех моих роскошных залов – уже тогда у меня была персональная выставка на всем первом этаже Строгановского дворца – филиала Русского музея в Санкт-Петербурге, показалось мне абсолютно мусорным и по организации самого салона – маленькие уличные фанерные палатки с сильным запахом мочи от постоянного описывания их бомжами со стороны улицы, а, главное, по картинам там выставленным. Скучая в своей «палатке», я имела там, тем не менее, несколько интересных встреч, об одной, из которых, расскажу, проиллюстрировав вопрос о картине «в цветочек».
Как-то ко мне подошла интеллигентного вида женщина, оказавшаяся журналисткой какого-то городского издания, где она пишет статьи о культурной жизни Парижа. Она долго рассматривала картины, а потом спросила меня живу ли я во Франции или я из России. Я ответила, что я из Москвы. «Что же Вы тут делаете?!» Сообщив ей, что сама не очень понимаю и что не могла отказать одной знакомой, которая меня на этот салон записала, я спросила почему она так удивляется моему здесь присутствию. «Вы из России. Там художников уважают, а здесь они на уровне уличных нищих, каких-то сумасшедших, занимающихся бог знает чем, с точки зрения местного обывателя. То, что Вы делаете, рассчитано на поколения, на передачу этих работ потомкам, вас так учили и таково всегда в России было отношение к искусству, художники были привилегированным классом. Это не однодневки, а теперь только такое искусство и нужно». Прослушав ее страстный монолог, я спросила, что же, по ее мнению, нужно современному покупателю во Франции. «Современный человек делает ремонт, покупает мебель и к ней картины. Проходит пара лет, ему надоедает цвет стен квартиры, в которой он живет и обивки мебели, на которой он сидит. Он, в лучшем случае, свозит все на склад, а в худшем просто выбрасывает на помойку, делает новый ремонт и покупает следующую мебель и к ней картины. То, что вы здесь видите – произведения на пару лет, поэтому такая, как правило, у них всегда низкая цена. Здесь не Ваш уровень! Вас здесь быть не должно!» Слышать ее высокую оценку моей палатки было лестно и грустно одновременно, так что подбор картин к обивке, как оказалось не дикость, а обыденность, в которой уже достаточно давно живет весь мир, а мы и в этом от него отстали!
Вернусь к выставке в ЦДХ. Тогда впервые я показала картину «Сон». Это была серия фигуративных работ, написанных на мешковине. Они были, как я теперь понимаю, не совсем совершенны по рисунку, но достаточно интересны по цветовому решению, которое их недочеты скрадывало. На этой выставке я получила предложение перевезти часть работ в старинный особняк – Дом приемов Правительства Москвы и сделать там как бы продолжение выставки. «Купила» меня дама, которая подошла ко мне с этим предложением, словами: «Можно ли познакомиться с современным Фонвизиным!» Фонвизин – великий акварелист 20 века и мой кумир, ну, конечно, я сразу растаяла и готова была на любые выставки. Особняк оказался действительно шикарным, двухэтажным большим зданием с каминной и роскошными залами, в которых прекрасно смотрелись работы. Мои работы выглядели там не просто хорошо, а, главное, они выглядели дорого. Одна наша знакомая пригласила приехать посмотреть их одного своего старинного приятеля, очень известного уже тогда в Москве бизнесмена. Визит этот был театрально обставлен.
Сон 1996, масло, мешковина, авторская техника 60х80 (частное собрание)
Фигура 1996, масло, мешковина, авторская техника 60х80 (частное собрание)
В тихом переулке, куда выходили двери Дома приемов, остановилось несколько черных бронированных машин, из которых вышла свита, сопровождавшая моего посетителя. Охрана осталась на улице, а компания зашла в особняк, и они довольно долго осматривали выставку, причем некоторые при этом не сняли темные очки. Один такой человек подошел ко мне и с каким-то фанатичным восторгом повторял: «Ну ты молодец!» Что он там сумел разглядеть через свои абсолютно черные очки осталось для меня загадкой, но я думаю, что эта фраза относилась не к моим картинам, а к тому, что такой великий человек как его хозяин, до меня доехал! «Хозяин» же мне сообщил, что купит у меня как раз мой «Сон» и к нему еще в пару одну работу из той же серии. Он много лет тогда уже собирал живопись, построил рядом со своим особняком отдельное специальное хранилище для картин, где поддерживается правильный температурный и прочие режимы, так что попадание работ в такую известную тогда коллекцию, конечно, было для меня очень важно и почетно. Мы с ним договорились о цене, компания вышла из здания, они за секунду расселись по машинам и на огромной скорости исчезли. Выставка закончилась, мой клиент пропал. Август – месяц в истории страны традиционно тяжелый – наступил кризис. Деньги таяли, заказчики снова затаились, какие-то издательские дома начали один за другим разоряться, сделанные заказы не принимали, а новых не было. Наступила снова тревожная тишина и было ожидание еще худших времен. И вот в разгар этих событий раздался звонок. Звонили от моего посетителя какие-то люди и сказали, что он готов купить «свои» картины. Договорились мы с ним о встрече рядом с Домом художника, на набережной. Тогда еще везде можно было спокойно проехать, шлагбаумы и охранники пришли туда много позже. Я приехала на встречу на своей грязной «четверке» жигули; машину, которую я купила «по блату» со склада ЛОГОВАЗа по личной договоренности помощника Березовского, тоже моего покупателя, а в итоге оказалось, что это была самая плохая машина и им просто некуда было ее девать, так что ездила она ужасно, требовала постоянного ремонта и я всегда с внутренним дрожанием отправлялась на ней на деловые встречи, рискуя не доехать до назначенного места. Тем не менее, на этот раз она меня не подвела, мы встали на набережной и через несколько минут подъехала черная бронированная «сигара» с моим потенциальным покупателем и охраной. Наверное, сцена, которая потом разыгралась на набережной Москва-реки, могла бы войти в какой-то комедийный фильм. Я поставила работы на снег, прислонив их к своей машине. Он сразу сказал, что их покупает, а дальше спросил, о какой сумме мы тогда договаривались. Услышав ее, он в ужасе покачал головой и сказал, что, наверное, я что-то перепутала и эти деньги он назвал за обе работы. И дальше … мы начали торговаться, причем этот процесс занял у нас почти 40 минут! Он мне сбрасывал сумму, а я ее постепенно по 20 – 30 долларов поднимала. В итоге сошлись мы почти на первоначальных деньгах, и он воскликнул: «Не люблю я все-таки художников! Такие люди корыстные!» Обвинив меня в стяжательстве, и, когда, его охрана уже положила мои работы в машину, он мне заявил, что денег у него с собой нет и он мне их отдаст в офисе. «Придешь по такому-то адресу завтра вечером». Сейчас, проезжая этот дом в районе все тех же Чистых прудов, я часто вспоминаю этот визит. Моя мама, волнуясь, что я куда-то одна отправлюсь вечером по темной Москве, поехала со мной. Подъезд без каких-либо опознавательных знаков, но по описанию дверь правильная. Я позвонила и нам открыли. Мы оказались в тамбуре перед еще одной закрытой дверью. Там была громкая связь и с нами долго разговаривала охрана, выясняя цель прихода, а пикантность ситуации еще заключалась в том, что через какое-то время погас свет и основное время переговоров шло в полной темноте. В итоге нам открыли внутреннюю дверь, маму дальше не пустили и попросили посидеть при входе, а меня охрана провела по длинному коридору. Если смотреть от входной двери, то казалось, что коридор с глухими стенами, которые идут до окна на противоположной стене, но, когда я прошла по нему за телохранителем моего клиента метров 20, оказалось, что одна стена – это матовое толстое стекло, за которым я его увидела. В комнате находился еще один молчаливый человек, с волосами огненно рыжего цвета, поразившим меня, страстную поклонницу М. А. Булгакова, сходством с Азазелло. Мой клиент предложил мне чаю, от которого, напуганная всем антуражем, я нервно отказалась. Он мне дал пачку и попросил ее при нем пересчитать. Я пересчитала. «Все верно?» – «Да, верно». – «Нет, на всякий случай, пересчитай еще раз». Мне показалось это странным, но я еще раз посчитала – все в порядке. Смутило меня немного то, что этот странного вида человек, пока я перекладывала купюры, не мигая на меня смотрел. Я быстро простилась с моим покупателем, и мы с мамой облегченно вздохнули, когда оказались на улице. Приехав домой, я пересчитала еще раз деньги и поняла, что части суммы не хватает. Пересчитала еще раз. Да, части денег нет! На следующий день я ему позвонила. «Ну что за дела? И так дешевле оговоренной суммы, так еще Вы и ее отдали не полностью!» – «А! Ты поняла! Ну извини, я не могу иначе». Возможно, тот человек был каким-то его личным гипнотизером, которого он использовал на переговорах особенно при расчетах, но я и сумма, которую он мне отдавал, не требовала таких усилий, возможно, он его только брал к себе и испытал на мне, но … в итоге ему не повезло, что он нарвался на меня с этим «экзаменом». Совсем недавно я заключила мировое соглашение в суде с полной мне выплатой долга одной из самых могучих тогда на рынке финансовых корпораций, и мне уж он-то был совершенно не страшен. В течение 2-х недель я добивалась отдачи мне полностью оставшейся суммы. Наверное, он не раз про себя произносил свою фразу про «корыстных людей». В итоге он прислал ко мне своего водителя интеллигентно с конвертом, где были вложены все оставшиеся деньги.
Примерно в эти же дни сделана такая запись в дневнике: «Я поняла на днях одну простую вещь, которую, наверное, уже кто-то до меня понял (но я этого не слышала и нигде не читала), что выражение «играть на струнах души» имеет абсолютно буквальное значение. Мне представляется душа, как колоссальная, бесконечная клавиатура одного огромного рояля и каждый великий или просто большой, хороший художник играет в определённой тональности, охватывая одну или сразу несколько октав, причем разные художники могут в этих октавах «пересекаться» и, либо «забираться вверх», либо спускаться вниз по «клавиатуре», добавляя себе новые «звучания» очередных еще «не открытых» глазу и духу ранее «струн». Причем у меня такое впечатление, следуя приведенному выше образу, что при данном объяснении, непонимание толпы именно и связано с тем, что художник может «играть» в тех «октавах», которые еще ранее были неизвестны и промежуток между «современным» звучанием и «будущим», доступным конкретному художнику в то же самое время может быть огромен, и должны будут пройти века прежде чем вся «клавиатура» будет последовательно звучать и родятся те, не великие, но хорошие талантливые художники, которые эту пустоту заполнят и перекинут мостик к тому, что было ранее открыто, но оказалось далеко в будущем. Как обидно оказаться этим «костным материалом», заполняющим очередную пустоту между прошлым и будущим и как хочется быть самому этим будущем! Подобную мысль излагает Ортега-и-Гассет в «Гойе», где он сравнивает художника с человеком, говорящем на никому ранее неизвестном и, тем самым никому непонятном языке. Мне кажется, это менее правильно, потому что должна быть последовательная преемственность либо поколений, либо просто человеческого познания, ибо как, откуда появится человек или целая группа людей, а потом толпа, вдруг заговорившие разом на некому ранее неизвестном языке?»
Такая запись, сделанная в период страстей по поводу «неотдачи» очередного большого гонорара, доказывает то, что внутрь меня эти денежные проблемы никогда не проникали, доставляя некое раздражение, но не разрушая стержень профессии и моего призвания. Думая об этом контрасте внешнего и внутреннего мира, я понимаю, что он у меня сохранялся только благодаря моей семье. Тому, что я знала, что меня всегда поддержат, поймут и не оставят в беде. Если художник один – это тяжелая судьба. Многие становятся инвалидами, некоторые сходят с ума, потому что в одиночку выдержать жизнь художника практически невозможно, – для этого нужен или стартовый капитал, который тебя защитит, или верная семья. Второе, кстати, полностью компенсирует первое, т. к. любому значительному художнику свойственно сомневаться в том, что он делает, – здесь деньги не помогут, – придет на помощь в такой ситуации только семья. Я знаю некоторых замечательных авторов, не выдержавших колебаний славы и успеха, которые приходят и уходят по независимым от тебя причинам, и сломавшихся в момент, когда их «качели судьбы» оказались в самом низу и некому было их поддержать. Часто в таких ситуациях помощь нужна не материальная, а моральная, т. к. нет ничего тяжелее для художника, чем преодолеть сомнение в собственных возможностях и силах.
Надо сказать, что когда ты рано и верно выбираешь свой путь, а если у тебя есть еще и призвание, то это вообще счастье, т.к. любой выбор – это сложное и ответственное действие, но осознав сразу свой путь, – выбора не остается, ты сразу начинаешь идти по своей дороге и, как правило, или не правило, но так было в моем случае, внешние обстоятельства складываются дальше таким образом, что ты получаешь подтверждение верности своего решения.
Я родилась на Остоженке, в Сеченовском переулке, естественно в коммунальной квартире, и такие квартиры были на всех этажах нашего 4-этажного бывшего доходного дома. Двумя этажами ниже жил довольно известный театральный артист, также много и удачно снимавшийся в кино. Моя мама всегда была занята и много работала, и я с раннего детства оставалась или с нашей пожилой соседкой, или с ним.
Комната нашей соседки по квартире была наполнена необыкновенной красоты старинными вещами и в ней был какой-то особый, ни на что непохожий запах «ушедших времен». Надо сказать, что однажды я такой запах «услышала» в одном из замков во Франции. У ее семьи до революции был собственный дом напротив Третьяковской галереи, ну а после … грабежи, лишения, голод, аресты и расстрелы близких, короче говоря, привычное «выживание», которое предложили пришедшие власти, и в итоге на старости лет она оказалась в комнате в коммунальной квартире на 4-м этаже в доме без лифта. Детей у нее не было и ко мне она относилась с большой нежностью, и я часто с ней оставалась в мамино отсутствие. К ней приходили подруги, одна интереснее и породистее другой, особенно я запомнила одну даму, необыкновенной красоты уже очень пожилую женщину из знаменитого рода, до революции владевшего знаменитым на всю страну кружевным производством. Была еще одна дама с необыкновенно красивой улыбкой в 70 с лишним лет, она долго жила во Франции с мужем и даже ее улыбку с необыкновенно красивыми зубами сняли для рекламы зубной пасты. Я сидела в свои 4 – 5 лет за столом среди этих «осколков» и проникалась их манерами, речью, интонациями и каким-то удивительным, несмотря на пережитое, внутренним покоем, и достоинством.
С нашим соседом, актером, о котором я написала выше, мы дружили. Моя мама была заядлой театралкой и водила меня на все премьеры с раннего детства. У этого человека недавно умерла мама, которую он очень любил, и он жил один, несмотря на удивительно красивую внешность и огромное количество детей и бывших жен. С ним я тоже очень любила оставаться. У него была огромная библиотека альбомов по искусству, которыми он меня «обкладывал», и мы с ним часами рассматривали великие произведения, он мне многое объяснял, рассказывал о принципах композиции, учил, как пользоваться красками. Он всю жизнь увлекался живописью, и я с моим постоянным желанием рисовать была для него необыкновенно привлекательной подопечной. На мой день рождения в 5 лет мама подарила мне этюдник, который размером был примерно с меня. Я очень гордилась и мне казалось, что я уже встала на одну ступень со своим опекуном, т. к. у меня тоже появились «серьезные профессиональные инструменты» для работы. В тот же день – в день своего рождения, я в ночной рубашке написала первую масляную работу, сюжетом которой были белого и черного цвета лошади и собака почему-то породы колли. Эта работа до сих пор висит у нас в доме на стене в комнате моей бабушки.
В моей жизни произошло еще одно знакомство также многое определившее в моей судьбе. Когда мне было 13 лет, нашей соседкой по даче стала очень приятная дама, мы с ней здоровались, но общения не было. И вот однажды, когда я писала на улице очередную картину, – пошел дождь. Ужасно расстроившись, я уже начала собирать свой этюдник, когда пришла моя мама с зонтиком и сказала, чтобы я работу закончила, а зонтик надо мной она подержит столько, сколько будет нужно. На следующий день эта дама подошла к нам и сказала: «Я хочу познакомиться с мамой, которая держит над своим ребенком зонт, когда он рисует». Мы потом много лет дружили, она оказалась журналисткой и была необыкновенно образованным, начитанным и интересным человеком. Когда встал выбор моего дальнейшего пути, она предложила отвезти меня в гости к своим знакомым художникам и показать им работы, послушать, что они скажут. Мы поехали на электричке и подъезжая к их дому, она воскликнула: «Все хорошо! Они нас ждут!» Мы с недоумением на нее посмотрели, а она объяснила, что они для друзей всегда вывешивают белый платочек на балконе, чтобы все знали, что они дома. Эта пара уже пожилых художников жила в небольшой квартире в пригороде Москвы. Войдя, мы первое, на что обратили внимание – это необыкновенной красоты ковер, который лежал на полу в гостиной. Потом оказалось, что написан он на линолеуме масляными красками. Хозяином дома оказался очень живой, активный и улыбчивый человек, а его жена мне тогда показалась настолько значительной, что я ужасно смутилась при ее появлении. Я как-то сразу для себя решила, что она «из бывших» и не ошиблась – она действительно была из какого-то очень известного и уважаемого старинного дворянского рода. Он же, наполовину итальянец, родом из Сухуми, создатель уникальных гитар разнообразных необычных форм, которые он придумывал, сам делал и замечательно на них играл. Сначала нас накормили, т.к. он сказал, что на «голодный желудок искусство не воспринимается», – все делал он – княгиня просто «освещала» наше собрание своим присутствием, а потом они стали показывать свои работы. У него были живописные вещи, написанные в какой-то немного этюдной манере, но интересные по цвету и композиции, а у нее графика – офорты, акватинта, гравюры и сказочные рисунки очень сложные по смешанной технике, черно-белые и цветные. С годами мы подружились, и я помогала иногда им, присылая своих клиентов, чтобы они что-то у них купили, т. к. старость в интеллигентной профессии – это тяжкое испытание. Мы с мамой, их поддерживая, и сами несколько раз покупали у них работы и, когда я некоторые офорты отдала оформить в багетную мастерскую, мне оттуда позвонил директор и спросил: «Это что? Рембрандт?» Вот к такой паре отвезла меня наша соседка.
Настал черед мне показывать мои работы. Они долго и внимательно рассматривали мои скромные произведения и потом он произнес фразу: «Ты должна стать художником. Ты – это явление.» Я до сих пор не понимаю, что он там разглядел в моих совершенно, как мне кажется, беспомощных набросках, но эта фраза, сказанная с такой уверенностью, определила окончательно мою судьбу.
Первая выставка 98 года в ЦДХ положила начало моей многолетней дружбе с Домом, т.к. глава выставкома дала мне фактически «зеленый свет» на проведение выставок, видя сколько я делаю новых работ и понимая, что автору очень важно видеть «себя со стороны». Иногда у меня было несколько больших выставок в год! Любые выставки – это огромные расходы, а возврат их зависит исключительно от везения – придет твой покупатель или нет. Параллельно с выставками я развешивала по нескольку картин везде, где предлагали – в офисах каких-то мелких фирм, в ресторанах, кафе и т.п. И оттуда на выставки, узнав, что можно увидеть где-то больше моих работ, также приходили клиенты. Одна такая клиентка появилась на моей выставке со своей подругой, а меня в ту пору не оставляла тема символисткой фигуративной живописи, и я сделала несколько холстов с названием «Вечное цветение» на тему смены поколений. Большой холст купили еще до выставки, а эскизы к ней я решила повесить в зале. Подруга была потрясена, глядя на них на презентации, и захотела один большой эскиз купить, но потом решила, что цена для нее высокая. Прошло несколько дней, мне позвонила моя клиентка и спросила, продалась ли та картина. Оказывается, «ее подруга получила нервное расстройство, что не купила эту работу, с ней стало невозможно разговаривать, она все время в слезах, не спит и не может без нее жить дальше». Через день она приехала действительно в каком-то немного странном и возбужденном состоянии и, увидев свою картину на стене, крепко в нее вцепилась и так ее и не выпустила из рук, пока я снимала ее с веревки.
Тогда уже стало часто приезжать на мои открытия телевидение, делались репортажи, у меня брали много интервью, приглашали в какие-то тематические передачи, участие в которых не доставляло мне никакого удовольствия, но я понимала, что ради моих работ я должна как можно больше «светиться» и о них рассказывать, все ради них, ради их будущего и перспективы не попасть на помойку со старыми ненужными вещами.
Вообще человеческая эмоциональная реакция на произведение искусства удивительно интересна и часто неожиданная. Я как-то нарисовала за полчаса цветными карандашами букет цветов, ничего особенного, но моя мама, посмотрев на него сказала, что у нее все внутри перевернулось, когда она его увидела. Началась очередная выставка и этот набросок тоже был включен в экспозицию. Однажды на выставку пришла молодая пара, они долго смотрели картины, а потом подошли к дежурному в зале и спросили можно ли эту работу купить. Конечно, можно, ответил мой помощник, без особого энтузиазма, т.к. таких вопросов в течение дня, как правило, много, а результата нет, некоторые подходят с такими вопросами для самоутверждения. На следующий день мы уже сами приехали утром на выставку и на ступенях лестницы увидели двух людей, которые метались около входных дверей в ЦДХ, пытаясь войти еще до официального времени открытия дома. Мы спросили куда они так стремятся и выяснилось, что это та самая пара, которая вчера «запала» на мой букетик. Они не спали всю ночь и боялись опоздать к открытию, «как бы кто-нибудь не купил их картину». Еще одна была история у меня с набросками снегирей. Мы тогда переехали жить за город и в саду у нашего дома росло много старых облепих, долго покрытых зимой рыжими ягодами, на которые собирались птицы со всех окрестностей, но основными их любителями были снегири. Большие стаи этих сказочных коралловых птиц каждое утро слетались к нам и усаживались на рыжие ветки облепихи, зрелище было необыкновенно живописное и я, сидя у окна, на больших листах делала с них наброски, располагая птиц в разных ракурсах на одном листе. В итоге получилась серия «орнитологических» зарисовок и – очередная выставка в ЦДХ. Снегири мои имели оглушительный успех. От входа в здание, а залов в Доме огромное количество и идет параллельно по 20 – 30 выставок, можно было услышать разговор: «Я иду к птичкам», «а Вы видели? Это чудо, они как живые» и пр. Однажды придя в зал, я под этими работами увидела рассыпанный птичий корм, кто-то, наверное, пытался привлечь моих птиц и дать им возможность с бумажного листа «вырваться» в реальную жизнь. Эти работы потом попали в одну очень серьезную частную коллекцию и висят рядом с зимними пейзажами Грабаря.
Из дневника 99 года: «Читаю прозу Саши Черного и все время плачу, так мне все кажется трогательным и знакомым по ощущениям. Наверное, самый близкий мне писатель. Какая-то удивительная литература. Мама считает, что он до конца не оценен; я думаю, что это не совсем так. Такой писатель, как Саша Черный в принципе может быть «оценен» очень немногими, теми кто так же тонко и остро воспринимает окружающую его действительность, кто является таким же русским по духу, как и он. Удивительная все-таки страна Россия – это какая-то болезнь, которой ты заболеваешь с первых дней появления на свет, болезнь тяжелая, мучительная, абсолютно неизлечимая и, в то же время, раскрывающая перед тобой удивительные духовные вершины и возможности, которые, как правило, на других территориях и в иных условиях остаются почти не проявленными и недоступными человеку, – в благополучной ситуации все чувства притупляются. Подобная острота восприятия (действительности) просто не востребована и отмирает, «отваливается» и исчезает навсегда. Нужна ли вообще такая «чувствительная кожа», я не знаю, но мне кажется, что «огрубевшая» душа страшнее, чем «тонкокожая». Слово «равнодушие», возможно, происходит от «ровно дышать», а может быть от «уравнивания душ». Подходит вполне и то, и другое, но второе звучит безнадежнее».
Продажа произведений искусства требует колоссальных усилий, это «предметы роскоши», которые понятны, а, главное, нужны очень небольшому кругу людей, поэтому в течение выставки, если появлялся потенциальный клиент, я ездила к нему домой с отобранными им картинами. Иногда это была не Москва и ее окрестности, но и города, находящиеся в 100 и более км. В это время на выставку могли прийти покупатели, которые без меня забирали особенно дорогие мне работы, с которыми «я не успела проститься» и их «уход» из зала наносил не только урон экспозиции, но и эмоциональному состоянию автора.
В 99 году началась война в Югославии. Получилось так, что почему-то все дни подготовки бомбардировок я сидела дома и слушала новости. Это была первая серьезная война, которую я переживала во сознательном возрасте, и я замирая от ужаса, слушала о первом, втором, третьем дне войны… Как-то сама начала писаться серия «История одной войны» – абстрактных работ, названных по дням и периодам происходивших событий: «День первый», «День второй», «Бомбардировка», «Беженцы», «Конец первой недели», «Конец первого месяца».
В этих, как я теперь понимаю, точных хронологических названиях, характеристика любой войны. Сначала счет идет на дни и есть надежда на скорый конец, потом на недели, а потом уже на месяцы и война становится той рутиной для обывателя, незадействованного ужасающими событиями, которая наиболее страшна своей обыденностью и приводит к полному равнодушию к страданиям других людей.
История одной войны. День первый 1999, масло, картон 40х60 (частное собрание)
История одной войны. День второй 1999, масло, картон 40х60 (частное собрание)
История одной войны. Бомбардировка 1999, масло, картон 40х60 (частное собрание)
История одной войны. Беженцы 1999, масло, картон 40х60 (частное собрание)
История одной войны. Конец первого месяца 1999, масло, картон 40х60 (частное собрание)
Написаны эти работы были пастозно на картоне в несколько слоев с сине-черной основой и в пастельных тонах фонов, красный цвет «пошел» только на последней работе, и апофеозом стал холст «Разрыв», написанный на контрасте открытых холодных и теплых цветов, немного даже получилась какая-то «физиологическая» работа, но ощущение «разрыва по живому» она оставляла у многих, так что цели своей я достигла, пластическим языком показав, что такое распад любой страны.
История одной войны. Разрыв 1999, холст, масло 70х80 (частное собрание)
Эту серию потом для своей коллекции неожиданно купил один из Министров федерального правительства; они висели в ряд при подходе к его кабинету, тем самым, наверное, настраивая просителей на правильное ощущение: «оставь надежду всяк сюда входящий». Одновременно с «Разрывом» я писала и другую символистскую, тоже абстрактную работу «Воспоминание о Швейцарии».
Из дневника: «Я пишу сейчас две абстракции – одну светлую (как воспоминания о Швейцарии), другую темную, страшную, назвала ее про себя «Разрыв». Надо сказать, что в силу природного устройства, женщине-художнику очень просто писать цвет крови. Он бывает поразительных оттенков и до странности иногда насыщен по тону. Так что сцены из Священного писания с казнями мучеников женщины-художники написали бы гораздо точнее».
Воспоминания о Швейцарии 1999, холст, масло 70х80 (частное собрание)
Работая одновременно над двумя совершенно разными по ощущению холстами, я поняла идею Монэ писать в один день тот же пейзаж утром и вечером. Такой процесс в подходе к работе очень помогает точнее увидеть и понять свет и тень, правильнее передать утреннее и вечернее освещение и состояние натуры. Так же и с эмоциональным фоном – контраст делает радость и печаль более «выпуклыми» для передачи. Надо сказать, что я имела к этому моменту уже опыт встречи с «Прудами» Монэ в Париже, когда от восторга я долго в зале не могла успокоиться, счастливые слезы текли у меня по лицу, а в расплывающейся картинке эти цветовые шедевры становились менее контрастными, но от этого даже еще более прекрасными, поэтому я очень внимательно с юности изучала его систему подхода к работе и передаче натуры.
Несмотря на начавшуюся так бурно мою карьеру художника-станковиста, я продолжала брать заказы в издательствах, которых становилось все больше, и вместе с макетами мне начали заказывать рисованные иллюстрации. Иногда за пару дней надо было сделать до 30 законченных рисунков!
Книжная серия «Тайны планеты Земля» по заказу старейшего в Европе датского издательского концерна «Эгмонт Интернэшнл Холдинг» – Издательство «Эгмонт Россия». Дизайн: Наташа Григорьева
В 99 у меня появились покупатели из правительственной элиты, и я возила картины на Рублево-Успенское шоссе – самое престижное и знаменитое шоссе в Подмосковье. Однажды в дом, где мне заказали очередную порцию картин, зашла соседка моих покупателей и спросила, чьи эти картины и нельзя ли ей связаться с художником. Моя клиентка, глядя на меня в упор, сказала, что «с художницей связи у нее давно нет», ей, видимо, не хотелось, чтобы у ее соседей тоже были мои работы. Там мы с мамой были свидетелем нескольких душераздирающих сцен, уже свидетельствовавших о серьезном расслоении общества и печальном положении интеллигенции в нарождающемся псевдокапиталистическом строе. Как-то я попросила со мной поехать маму, т. к. отвозила большие холсты, а работы тогда уже начали мои подниматься в цене и с таким количеством дорогих работ в машине, мне было как-то страшновато ехать одной за город. Подъезжая к дому, мы увидели пару уже немолодых людей, абсолютно профессорского вида, которые ползли на четвереньках по газону на участке моих покупателей и пололи проросшие там сорняки. Мамин однокурсник в это время, хороший физик-ядерщик, днем работал в своем институте, а ночами сторожил конюшню какого-то «нового русского» и был в восторге, что ему так в жизни повезло. Зарплаты в научных институтах сокращались и на них невозможно было жить, лаборатории закрывались, и ученые массово покидали страну, уезжая в Америку или Европу. Я-то этого кризиса не чувствовала, именно это время было для меня одним из самых успешных периодов, когда одна встреча приводила к другой, хотя это казалось только профессиональных контактов, покупатели же, как правило, не делились мною с кем-то, предпочитая в своем кругу «эксклюзивно» иметь мои работы.
В том же году мы решились на издание собственными силами первого каталога. Сейчас, глядя на свои толстые фолианты, напечатанные в шикарных типографиях, я вижу свой первый «каталог», а на деле тоненький буклетик и вспоминаю каких нам усилий он стоил, но сколько радости принес, когда мы с мамой забирали коробки с ним из какой-то типографии наших знакомых, находящейся далеко за городом.
Обложка первого каталога. 1999 год
С подачи моей «крестной матери» из ЦДХ, статью туда написал Анатолий Кантор – известный искусствовед, через несколько лет он станет президентом Российской академии художественной критики. Написал он хорошо и с каким-то «московским духом», который, видимо, почувствовал во мне и моих работах. Я потом с ним очень подружилась, и он в своем весьма солидном возрасте тоже решил активно заниматься моей карьерой, и как-то отвел меня представить администрации одной из самых престижных тогда галерей в Москве. Из дневника: «Он сказал необыкновенно лестные обо мне слова; просто из уст такого великого человека неправдоподобно их услышать! Я так волновалась, что точно их не запомнила и воспроизвести не могу, но смысл был такой, что он представляет «зрелого мастера несмотря на молодой (с точки зрения 76-летнего Кантора это была чистая правда!) возраст, и что мои работы буквально «единственное», что будет смотреться на уровне среди тех именитых мастеров, которых выставляет эта галерея, и что есть безусловно талантливые молодые художники, но вроде только я достигла «должных зрелости и мастерства» из всех, кого он знает, а знает Кантор, мне кажется, всех. В общем, он сказал настолько потрясающие слова, что, я думаю, галерея меня не возьмет, по-моему, Анатолий Михайлович просто в своей похвале «перегнул палку». Пока ответа нет». Я все верно почувствовала. Этой французской галереей с российской стороны руководила одна художница, и такая характеристика, которую мне дал знаменитый Кантор, ей, очевидно, из ревности не понравилась.
Он приходил на мои открытия, когда я его просила выступить перед моими важными гостями, и часто был неожиданным гостем в обычные дни на моих выставках. Как-то он пришел, когда я монтировала очередную экспозицию, сел в зале и долго смотрел, как я мечусь между своими картинами и наклеиваю на рамы ярлыки с подписями. Наконец я все доделала и в изнеможении уселась рядом с ним: «Уже твои дети должны это делать, – сказал он, потом подумал и продолжил, – А были бы дети не к чему было бы подписи вешать».
Общение с ним мне давало очень много. Он знал практически всех современных значительных художников, разбирал мне их работы, указывая на неточности и объясняя ошибки, которых мне надо избегать в том или ином композиционном и колористическом решениях. Однажды я его пригласила выступить на открытии моей выставки, где еще проводился аукцион моих работ. Уже в тот момент начались большие спонсорские деньги, которые некоторые организации и бизнес в меня вкладывали, проход к залу на улице был обрамлен горящими живыми свечами, все подходы к зданию перекрыла охрана, роскошный фуршетный стол, огромные букеты цветов, живая музыка, черные машины у входа, люди в вечерних туалетах и на их фоне немного уже сгорбленный, в свитере и джинсах мой Анатолий Михайлович, но какой же он был свой на этом чужом для нас обоих празднике жизни, центром которого были мои картины. Вот они там, среди этой шикарной публики, и были свои – «предметы роскоши», полностью доказывающие свой статус, и богатая толпа, любящая и понимающая роскошь, быстро почувствовала к ним вкус.
Для презентации каталога мы сделали выставку в одной небольшой, но симпатичной галерее в районе Китай-Города. На открытие этой выставки пришла одна дама. Она окончила искусствоведческий факультет МГУ, была сама из высокопоставленной семьи и одновременно женой очень влиятельного человека.
Когда-то она появилась в нашей квартире по совершенно неожиданному поводу, т.к. приехала в гости к своей старинной школьной подруге – нашей соседке, и та сказала, что у них рядом живет «такая выдающаяся такса», которую ей обязательно надо увидеть, – важная подруга нашей соседки была собачницей, и она посчитала, что ее гостье вид нашей таксы доставит огромное удовольствие. Это собачье чудо был наш Беня, который полностью оправдывал свое бандитское имя. Он был наш семейный «король» – персонаж (правда, в собачьем обличии), точно описанным Исааком Бабелем в «Одесских рассказах». Да, он был, действительно, очень красивый, класс «элита», им восхищались все соседи, пока не имели с ним близко дела. К нам в квартиру пришла делегация смотреть на Беню, который на этот раз очень чинно себя вел, почувствовав важность гостя, и никак не проявил настоящую подлую сущность своей натуры, а приятельница наших соседей, мельком на него взглянув, начала рассматривать мои работы и спросила, не продаются ли они. Мне тогда было 20 лет, я еще не закончила институт, занималась во всю своим дизайном, но работ и тогда уже у меня было много. В этот приезд она купила один холст, причем сумму, очень большую по моим тогдашним представлениям, назвала сама, – я еще продажей своих работ не занималась и о ценах имела весьма смутное представление.
Только однажды я до этого продала две картины людям, уезжавшим навсегда в Израиль, и они хотели иметь работы какого-нибудь российского художника. Тогда я, наведя справки, узнала, сколько может стоить примерно такая живопись и назвала им цену, от которой моя мама пришла в ужас, настолько она ей показалась астрономической и в качестве «бонуса» подарила удивлённой покупательнице французские духи, цена которых превышала вырученную мною сумму. В последствие, зная эту особенность мамы мерить любую цену на мои картины по своей перестроечной профессорской нищенской зарплате, мои богатые клиенты всегда вкрадчиво спрашивали: «А мамочка будет?» И старались приезжать при маме, которой мои ценники казались нереальными и, считая возможности моих клиентов примерно на уровне своих собственных, она торговалась со мной за скидку не хуже их самих.
После каждого лета та высокопоставленная дама появлялась у нас и отбирала лучшие работы, сделанные мною за «пленэрный период». Таким образом постепенно у нее образовалась достаточно внушительная коллекция из моих лучших вещей того периода, и этой своей традиции она многие годы не изменяла и сейчас это одна из самых больших частных коллекций моих работ, насчитывающей около 60 артефактов.
Весной 2000 года у нас в семье произошла серия несчастий, которые во многом изменили нашу жизнь. Эта роскошная женщина появилась просто в пик этих событий и заказала мне свой портрет, а когда я спросила ее о стиле, в котором она хотела бы его видеть, она ответила «à la» Серов. Несколько раз я ездила к ней и делала зарисовки, фотографии, а потом начала портрет, сравнительно небольшой по формату, решенный в пастозных тонах, но лицо разделено четко на освещенную и затененную половины. Писала я его долго, несколько раз она мне позировала «живьем» и в процессе нашего общения, возникла какая-то удивительная душевная близость и даже внутренняя связь с этой необыкновенно холодной, жесткой и удивительно красивой женщиной. Портрет был дописан, сделана к нему очередная роскошная рама и он нашел свое место в кабинете ее мужа над военным походным диваном Наполеона. Она свой портрет очень полюбила, говорила, что он отразил тот сложный период ее жизни, в который он был сделан, но своим выражением лица, женщина-победительница на портрете помогла ей пережить и преодолеть все сложности и она вышла из своих трудностей имея теперь выражение лица моего портрета. Здесь произошла обратная история, чем с «Портретом Дориана Грея», – модель, наоборот, начала превращаться в свой портрет.
Пока я писала этот портрет, прошло несколько месяцев, мы часто и много общались, т.к. она мне приезжала позировать. Мы разговаривали на разные темы, она меня расспрашивала о моих замыслах и идеях, которых всегда много рождалось у меня в голове, и я их старалась всем, кому это было интересно, рассказывать и тем самым проговаривать свою идею вслух, чтобы самой убеждаться в правильности или ложности очередного замысла, который хотела воплотить в жизнь. Когда портрет был готов, она сказала, что готова меня поддерживать в любых моих проектах и будет мне помогать в любых начинаниях. Мне было бесконечно приятно, но я еще себе не представляла, что это будет за помощь и какую огромную роль она сыграет в моей жизни, а, главное, она себе не представляла, какое количество проектов всегда существует у меня в голове, но, возможно, именно поэтому она и сделала мне это заманчивое предложение, понимая, что скучать ей со мной не придется. В последствии она оказалась не только моим спонсором, но и развивала меня профессионально, делая мне очень полезные подарки в виде раритетных художественных альбомов, которые издавались крошечными тиражами и практически не поступали в свободную продажу. Однажды она меня пригласила к себе в гости в огромную двухэтажную квартиру в центре Москвы, чтобы показать мне работы из их семейной коллекции. Это было посещение бесконечно интересное, т.к. я с близкого расстояния смогла увидеть один из вариантов картины Саврасова «Грачи прилетели», пейзажи Поленова, изумительные женские портреты Маковского, которые она собирала, работу Натальи Гончаровой и еще много различных отборных картин самого блестящего периода в истории российской художественной культуры – конца 19 - начала 20 века. И я там испытала какое-то необычное чувство, когда, пройдя между работами действительно выдающихся и давно ушедших художников, я увидела над небольшой антикварной антресолью времен Людовика 18 свой натюрморт! Это очень странное чувство, которое у меня потом несколько раз возникало в домах моих коллекционеров, которые, конечно, в основном, покупали дорогой антиквариат, но среди него иногда вешали и мои работы, как будто ты видишь свою картину уже через поколения и понимаешь с каким чувством на нее будут смотреть, когда уже тебя не будет.
Я написала довольно много портретов на заказ и у меня с моими заказчиками происходили разные забавные истории. Однажды мне заказал портрет своей жены глава какой-то крупной торговой корпорации. Женщина была красивая, писать ее было приятно, портретом остались довольны, но после того, как вышел из комнаты, где состоялся просмотр, ее муж, она мне тихо сказала, что хотела бы немного «подправить маникюр» на портрете! Еще была одна история, когда наоборот жена заказала портрет своего мужа, а я не люблю писать портреты в реальной обстановке и, как правило, придумываю интерьеры и одеваю модель, короче говоря, выступаю и режиссером, и художником этих мизансцен. На этот раз мне пришло в голову написать его в белой восточной одежде и на фоне некоего витража, сильно напоминавшего узбекские орнаменты, хотя его внешность ничего общего с Востоком не имела. Когда они увидели эскизы портрета, оба были поражены, т. к. мой натурщик оказался родом из Самарканда. Самый большой парадный портрет я написала по заказу еще одной своей покровительницы, но мы с ней к нему основательно подготовились. Чтобы мне узнать лучше мою будущую героиню, мы даже отправились в путешествие! Я много делала набросков и эскизов, потом сделала серию фотографий и приступила к работе. Моя модель была очаровательной женщиной, очень изящной, с прямой спиной балерины и хорошей, благородной постановкой головы. Я придумала написать ее на фоне пейзажа тех мест, где мы были, причем написала их в период «бедной» осенней природы, когда нет солнечных дней, на всем лежит серый налет измороси, и все яркие цвета глохнут в преддверии наступающей черно-белой зимы. Половину холста с этим невеселым пейзажем я, по образцу портретов Веласкеса, перекрыла тяжелым, атласным занавесом, частично подхваченным посредине, чтобы он и «приоткрыл» пейзаж, и сработал с ним «на контрасте» – блестящий и золотой, из очевидно роскошного материала. Свою модель я одела в простое бархатное зеленое платье и на плечи набросила легкий кружевной платок, который она изящным движением одной руки придерживает на груди, а другую руку, сжатую в кулак, положила на перила, сделанные из необработанной простой сосны, которые лежат на подпорках их малахита. Моя «натурщица» занимала важный пост в одной корпорации, была жестким руководителем огромного количества людей и в то же время при нашем близком общении оказалась очень образована, начитана, интересовалась искусством, ходила на премьеры в театры и на концерты классической музыки, и при этом обладала еще очень привлекательной и удивительно не по современному женственной внешностью и манерами. Такие контрасты, отраженные в ее в портрете, мне казалось, должны были передать сложную натуру этой поразительно сильной внутренне, но слабой и хрупкой внешне необычной женщины.
Очень много я делала детских портретов, но дети выходили на них какими-то всегда у меня странно взрослыми. Но чем больше проходило времени, тем они все больше имели сходство с моими портретами, черты и чуть заметное выражение лица приобретали с годами ту ясность, которую я фактически предсказала им в детстве.
Вообще идея Оскара Уайльда в «Портрете Дориана Грея» с точки зрения художника психологически неверна, т.к. художник как раз и может предсказать как будет меняться лицо модели или как оно изменилось, омолодив его или состарив, поэтому художник Бэзил Холлуорд не мог не понять сущность натуры главного героя и заложить в его портрете черты жестокости и цинизма изначально, для него, как признанного портретиста, любая модель – это всегда открытая книга, но, конечно, как великая литература – идея прекрасная. В плане отношений художника и модели гениален Гоголь в своем «Портрете», вот здесь написано все настоящим художником, с полным ощущением, как будто он сам владел в совершенстве искусством живописи. Я написала серию и своих автопортретов, один из которых представляет интересный пример запечатленного в портрете философского переживания несчастья. Он написан без «трагизма», но весь антураж – белый монашеский платок, одинокая маленькая розовая хризантема на заднем плане с четным числом соцветий на одной ветке, невнятный, как бы затуманенный фон и черная одежда модели, соединившись приобрели удивительное трагическое звучание и на любого зрителя производят смешанное впечатление – восторга от живописной техники портрета (любое сильное эмоциональное переживание приводит к подъёму на новые ступени в живописи) и страшного горя, которое «материализовалось» в этой картине.
90-е кончились наступил 2000 год.
Из дневника: «Чувствую приближение нового кризиса, надо больше работать и писать, чтобы его отсрочить, а, если повезет и предотвратить. Я сформулировала для себя, что чистое творчество (да и искусство) возможно, когда ты им занимаешься в одиночку, принимаешь самостоятельно решения и приходишь к тому результату, который увидел в начале пути. При работе в коллективе, а любая издательская работа – это коллектив; когда то, что ты придумал, продумал и для себя окончательно утвердил, вдруг, выносится на суд непрофессионалов, которые с важным видом, от того, что ты сделал, часто неоправданно и бессмысленно «камня на камне» не оставляют, с единственной целью утвердиться в собственной значимости, в этом случае уже чистое творчество невозможно, часть душевных сил, которые должны идти на дальнейшее совершенствование твоей идеи, уходит, в результате, на бесконечные пустые разговоры, многочасовые встречи, с доказыванием того, что на самом деле никаких доказательств и аргументов «за» не требует, – это невозможная работа, бессмысленная трата времени и душевных сил, которые конечны. Что будет дальше? Через неделю мне 28 лет. Когда мне было лет 7 – 8, мне представлялась моя будущая жизнь в виде некой шкалы с делениями, оканчивающимися на этой цифре. Все последующие годы терялись (буквально, я сейчас помню свое ощущение тех лет) в сероватом тумане. И вот я на конце являвшейся мне когда-то шкалы. Сейчас туман рассеивается, и я вижу еще 14 делений – до 42 лет. Зато прожитое время сжимается в моем воображении; период до 7 лет освещен ярким простым белым светом и виден мне ясно; дальше до 13 лет я тоже что-то помню, но смотреть туда скучнее; с 17 лет до сегодняшнего дня все вижу отчетливо; но уже того яркого чистого света на этом промежутке времени нет. Он весь «рваный» и какой-то «раздерганный», есть моменты очень счастливые, есть бесконечно печальные. Жизнь духа, полностью меня захватившая, и творчество, серьезное чистое творчество – это всего-то где-то последние лет 7-8; живопись – вообще 3 года, которая единственная меня сейчас занимает, вытеснив любые желания, но, видимо, жизнь в истинном служении искусству так и должна проходить. Мысль не останавливается ни на минуту, иногда лихорадит от появления новых идей. Выплеск идеи – это итог долгой, кропотливой работы духа, но, когда она завершена – остается пустота. Должно произойти накопление душевных сил на новый «самозавод»; вершина творческого возбуждения и в итоге выход наружу очередной идеи, а дальше опустошенность и темнота внутри. Этот процесс, какой-то даже я бы сказала физиологический, и он абсолютно сродни родам. Вот этих периодов «опустошения» я боюсь… Моя жизнь с моего 20-летия в течение этих последних 7 лет и представляется мне такой непростой именно из-за депрессий, которые являются результатом переутомления от постоянного душевного напряжения и как результат появляется какая-то даже своего рода болезнь духа, не души, а, именно, духа. Несмотря на то, что со стороны моя жизнь кажется абсолютно успешной, она бесконечно тяжела и сурово со мной обращается. Бездна надежд, ожидание интересного проекта и… разочарование. Вообще разочарование – это постоянный спутник депрессии, и чем оно больше меня затрагивает, тем глубже та пустота, в которую я погружаюсь во время очередного кризиса. Пустота. Беспомощность. Печаль».
Я привожу практически целиком эту запись, сделанную весной 2000 года, показывая, что такое контраст внутреннего мира художника и внешнего мира вокруг него. Это был счастливый период огромного количества валившейся на меня отовсюду издательской работы, появления всё новых покупателей, бесконечных предложений о выставках в различных хороших галереях и залах. Внешне – это была фантастически успешная карьера к 28 годам, а внутренне был постоянный кризис, который очень часто выливается в суицидные записи в моих дневниках. Как-то мне позвонил мой дядя и спросил: «Ну как у тебя, есть какие-нибудь изменения кроме психических?» Смешно, но он точно почувствовал, что со мной тогда происходило.
В 2000-е годы весь тот хаос, возникший в 90-е на частичном развале страны и та, в общем-то свобода, с которой в этом смутном времени мы жили, когда была новизна и свежесть во всем – от театральных постановок и художественных выставок, до отношений в нарождавшемся тогда бизнесе, постепенно начали уходить с восстановлением своего привилегированного статуса теми наследниками советской номенклатуры, которые тогда на время обесцветились, но постепенно начали снова везде «прорастать». В издательствах также ситуация менялась – в руководство уже многих организаций к этому моменту пришли подобные люди. Нанятые ими работники, часто скучающие и недовольные своим менее доходным местом, чем новые хозяева, сожалеющие об упущенных в 90-е возможностях, когда кто-то сумел «выскочить» наверх, а им эта карта не выпала или по невезению, или по лени, или из-за боязни рисковать, от собственного часто униженного положения стали еще больше угнетать авторов и художников, якобы выполняя наказ хозяев экономить деньги, а на деле получающих даже какое-то садистическое удовольствие от того, как они издеваются над людьми. С издательствами стало практически невозможно работать, т. к. работы принимались непонятно кем, а чаще не принимались, и гонорары выплачивались от случая к случаю, т.к. положение интеллигенции становилось все более бедственным и нищенским и этим широко пользовались работодатели. Только нескольких своих заказчиков, которые как раз и были владельцами основанных ими издательств и с которыми я имела непосредственно дело, я вспоминаю с относительно теплым чувством.