«Какое роскошное тело!», – бабушка целует Колю в плечо. Коля – мой брат, у него атлетическое сложение, как и у моего отца, правда, отец занимался спортом, играл в юности в водное поло, а Коля просто таким родился.
Бабушка, Елизавета Николаевна Полянская, невероятно восторженная. Всех людей она считает, а, главное, видит красивыми. Нам из деревни Алабушево привозят молоко, традиция, которую не смогла разрушить ни революция, ни война. Молоко нам возит очень страшный мужик, в детстве переболевший оспой, поэтому лицо у него рябое и почему-то всегда красное. Я слышала, что в разговоре с его сестрой бабушка восхищается: «Паша, у Осипа такие прекрасные волосы!» Мы живём в большой коммунальной квартире. До революции её купили мои бабушка с дедушкой, Николаем Павловичем Полянским, сразу после того, как поженились.
Пречистенка 24/1, квартира 3. Вид из гостиной в спальню (фото около 1914 года)
Квартира находилась в доме Кулагина (дом, описанный М. А. Булгаковым в «Собачьем сердце»). «Пропал Калабухинский дом!» Я уже была свидетелем его окончательного упадка. В детстве я помню, что в подвале жила дворничиха с семьёй, там практически не было дневного света. Перед входом в подъезд, в тротуар была вделана застеклённая решётка, через которую и проникал слабый свет в подвал. Впоследствии дворничиха получила квартиру, стеклянную решётку залили асфальтом и через некоторое время при входе в подъезд начал слышаться шум воды, постепенно затапливающий подвал. Моя мама, самая активная в квартире, без конца звонила в домоуправление и даже в Райком партии и просила починить трубы, но все безрезультатно. Мой брат говорил, что все её звонки на самом деле адресованы одному пьяному сантехнику. И правда, иногда, когда я приходила из школы, из подвала по лестнице понимался в одиночестве какой-то работник, но следов его деятельности заметно не было. Как-то было всегда неприятно заходить в подъезд, налево тёмная дыра – лестница в подвал, а вдруг кто-то там сидит? Пробегаешь мимо, поднимаешься на три ступеньки, а затем два пролёта по очень удобной лестнице с дивной красоты коваными решётками, и звонишь два звонка в квартиру номер 3.
Было ещё одно страшное место – так называемый «чёрный ход» – винтовая лестница уже в моем детстве заваленная мусором, пахнущая кошками и тлением. По этой лестнице можно было пройти на кухни квартир нашего подъезда. Когда-то по этой лестнице приносили продукты. Кухня – большая комната (около 30 квадратных метров), пол которой ещё до революции был покрыт мелкой белой плиточкой, сохранившейся в течение всей жизни квартиры. Я помню кухню, уставленную старыми столами, наверху были протянуты верёвки, на которых сушилось белье. Впоследствии появились соседи, стирающие даже шубы, и с них долго стекала вода всем на головы. С черным ходом связывалась опасность, может быть, ещё и потому, что дверь, выходящая на него, была очень массивная, закрепляющаяся длинным кованным металлическим крюком. Парадная дверь, наоборот, казалась тонкой и лёгкой, наверху было стекло, английский небольшой замок с маленьким, слегка выступающим язычком. Когда дверь закрывали, она как будто всхлипывала. Слева около двери каждой квартиры на парадной лестнице находилась тумба, на которой когда-то стояли китайские вазы, но я, конечно, этого ничего уже не застала, и помню, что эти тумбы были покрашены в какой-то безобразный зелено-коричневый цвет, и краска во многих местах была облуплена. Наша квартира самая роскошная в доме – второй этаж, огромный балкон, большие окна с мраморными подоконниками. Я помню, что у некоторых соседей подоконники в комнатах уже были с трещинами или с отбитыми углами. Когда-то в ванной комнате были раковина, и ванна из белого мрамора, а по краям эти изделия итальянских дизайнеров были украшены хризантемами (выбирал это все, естественно, дед). Буквально первый же жилец, въехавший в квартиру после уплотнения, в пьяном виде разбил раковину, и я уже застала грязные, жёлтые советские изделия, а по стенам ванной комнаты висели в большом количестве серые оцинкованные деформированные корыта.
Даже после войны к нам приходил полотёр, он ходил в эту квартиру ещё до революции. Я его прекрасно помню, он был уже довольно пожилой человек с большими, немного деформированными ногами, но с каким рвением и энтузиазмом он тёр полы в нашей уже невероятно заставленной какими-то коробками и сундуками квартире. Это был танец. Он также натирал пол у нас в комнате и в комнате у бабушки. Бабушка просила маму заплатить ему побольше, так как клиентов у полотёра в то время становилось все меньше. Я никогда не забуду, с каким чувством он осматривал полы, когда уходил, сколько в нем было достоинства и профессиональной гордости. Вскоре полы натирать перестали и мыли их, как моют доски: тряпкой, надетой на швабру. Естественно паркет стал разрушаться, и начали вылетать отдельные фрагменты, так что надо было знать, где провал, а то можно было споткнуться и в коридоре упасть. В комнатах некоторые жильцы уже застилали очень красивый розовый паркет грязно-коричневым линолеумом или красили масляной краской. Большие комнаты делились тонкими перегородками, тем самым разрезался орнамент на потолке. Это никого не волновало, – чем больше комнат, тем больше можно поселить людей, хлынувших в Москву. Кулагинский дом, как впрочем, многие доходные дома в Москве, ветшал, уродовался, одним словом, пропадал.
* * *
Моя бабушка жалела всех людей и, в частности, детей дворничихи, и приглашала их к нам в квартиру. Даже занималась с ними французским языком. Я помню, что как-то, пробегая мимо её комнаты, я услышала энергичный голос бабушки: «La tete – голова, повтори!» и тихий голос дочки дворничихи: «La tete – голова, повтори».
Уже в детстве у бабушки обнаружили очень большие способности к иностранным языкам. Может быть, лёгкость усвоения языков объяснялась феноменальной памятью. Как-то в гимназии на уроке немецкого им прочитали текст, и после этого нужно было по нему написать изложение. Она написала все слово в слово. Учитель не поверил, что она могла настолько точно его запомнить, и дал прочесть ей ещё один сложный текст, набранный к тому же готическим шрифтом, а затем закрыл книжку и попросил повторить, и, о победа!, она написала весь текст полностью.
Вообще я себе не представляю, что моя бабушка могла в чем-то схитрить или сказать неправду – это было невозможно. Она была абсолютно естественным и искренним человеком.
Лиза, Анна и Алексей Филипповы (фото март, 1895 год)
Бабушка, а в то время Лизочка, жила в семье, состоявшей из матери Александры Алексеевны, сестры Анны и двух братьев, Алексея и Ивана в доме на Яузе. Отец моей бабушки Николай Александрович был наследником чайной фирмы «Филипповъ», и по семейной легенде был очень способным человеком, окончил коммерческое училище, фирма процветала. Его предки часто ездили в Китай, и поэтому ему досталось уже налаженное дело с известными поставщиками. Я помню, что даже после войны у нас сохранились железные коробочки, на которых были выдавлены цветы и пчелы, а под ними надпись «Филипповъ».
Свидетельство о рождении Елизаветы Филипповой
На первом этаже дома была развесочная, а при ней магазин с выходом на улицу. На самом деле им принадлежали два дома: фасад одного из них выходил на Яузу, а второго на Солянку, рядом с колокольней и церковью, которую содержала семья: в ней крестили детей, отпевали умерших. Известен такой факт, что с колокольни этой церкви управляющий, собранное голубиное «гуано», продавал в Париж.
Николай Александрович хотел начать новое дело, например, открыть завод на Урале по обработке металла, но его планам не суждено было осуществиться, он рано умер, оставив свою жену и четырёх детей, правда, старшему сыну уже исполнилось 16 лет. Моя прабабушка в отличие от своего мужа, была абсолютно непрактична, хотя её девическая фамилия Расторгуева. Она окончила немецкую гимназию, обожала русскую и немецкую литературу, была очень набожна, соблюдала все посты, проводила много времени в церкви, поддерживала церковь материально и до, а что самое главное, после революции. В свою церковь она приглашала замечательных певцов, у неё пели Собинов, Шаляпин, Нежданова. Их фотографии с трогательными надписями, посвящёнными моей прабабушке, долго хранились в семье, затем они странным образом исчезли.
Исчезновение фотографий можно объяснить тем, что Шаляпин эмигрировал из России, следовательно, считался изменником Родины, и хранить его фотографию было опасно.
По этой же причине моя тётя Лиза (старшая сестра моей мамы) сожгла все письма композитора Гречанинова, которые она получала из Америки, куда он уехал одновременно с Рахманиновым. Эти письма содержали только один призыв: «Лизочка, не бросай музыку». Он восхищался её музыкальными способностями. Считал, что она может быть, как исполнителем, так и прекрасным дирижером, что является довольно редкой профессией для женщины. Сейчас часто исполняют его музыку, особенно духовную. Жаль, что нет этих писем, свидетельствующих о том, что он там, за границей, думал о России и судьбе оставленных в ней любимых учеников.
Прабабушка была потомственной почётной гражданкой города Москвы и своей активной благотворительной деятельностью в течение всей жизни, например, поддержкой церкви и домов для сирот, подтверждала этот высокий статус. Сохранилось письмо священника, который благодарил Александру Алексеевну за помощь монастырю и в знак бесконечного уважения прислал ей два кусочка молельного коврика Серафима Саровского. Она очень дорожила этой реликвией, которую потом берегла её дочь, моя бабушка.
Иван Николаевич Филиппов и Елизавета Николаевна Полянская (Филиппова) с матерью Александрой Алексеевной Филипповой (Расторгуевой) на крыльце дачи в Кунцево (около 1915 года)
Конечно, Александра Алексеевна с облегчением все дела передала своему сыну Ивану Николаевичу, который был чрезвычайно деятельным и активным, и сумел реализовать замысел отца, перед революцией на Урале уже работали два Филипповских металлургических завода.
Анна Николаевна Филиппова (около 1906 года)
Может быть потому, что она пережила в жизни большое горе – смерть троих детей, дочь Анна умерла в возрасте 20 лет от туберкулёза ещё до революции, а сыновья уже после (об этом я напишу), моя прабабушка ничего не боялась, а может быть, вера в Бога помогла ей спокойно относиться ко всем испытаниям, выпадавшим ей в жизни. Так, когда её посадили в 20-м году в тюрьму, считая, что она скрывает драгоценности, которых у неё уже давно не было: дом отобрали, она уже жила у дочери, Александра Алексеевна подружилась со всеми женщинами, которые сидели с ней в камере и даже с охранниками, которые с готовностью приносили ей добавочную порцию «кашки», если она их об этом просила. «Молодой человек, – слышала моя бабушка из соседней камеры, – а нельзя ли ещё мне немножечко кашки?»
Во время войны, когда начались бомбёжки Москвы, она никогда не уходила в бомбоубежище, и когда как-то мои отец с мамой после очередного немецкого налёта возвратились домой, они увидели на кухне Александру Алексеевну, которая обратилась к ним со словами: «Какие же молодцы эти китайцы!» Бомбёжка в этот день была страшная, и они решили, что она сошла с ума, потом, с облегчением поняли, что она спокойно сидит и пьёт китайский чай.
Александра Алексеевна Филиппова (фото 30-х годов)
До 70 с лишним лет Александра Алексеевна оставалась абсолютно прямой, сдержанной в эмоциях, хотя очень любила и гордилась своими внуками, детьми моей бабушки. Во время войны в 1943 году от холода она заболела, её забрали в больницу, где она и умерла, похоронили её на Ваганьковском кладбище, затем это место кто-то взял для своих родственников, так что моя бабушка, придя на кладбище, не нашла могилу матери. Она не стала бороться, так как шла война, и надо было спасать маленького внука и заболевшую дочь.
* * *
В отличие от сдержанной и довольно холодной своей матери моя бабушка была невероятно весёлой. Когда её привозили из гимназии и спрашивали: «Лизочка, что вы делали?», она бодро отвечала: «Мы хохотали». Я очень люблю фотографию, на которой бабушка – гимназистка. Гладко зачёсанные волосы, толстая длинная коса, рот чуть-чуть приоткрыт, у неё было зубы немножко длиннее, а верхняя губа немножко короче, чем положено, но в молодости это было очень симпатично, как бы готовность улыбнуться и заговорить, тем более что с фотографии на вас смотрят большие весёлые глаза.
Елизавета Филиппова – гимназистка (около 1906 года)
Выйдя замуж, бабушка косу укладывала короной вокруг головы и выглядела очень женственно. Сохранилась фотография: она сидит в гостиной, плечи покрывает длинная шаль, а около неё в цветочном горшке, задрапированном берестой, перевязанной лентой с большим бантом, много гиацинтов и ландышей. Спокойная, достойная поза. Я тоже очень люблю гиацинты, может быть это наследственное?
Елизавета Николаевна Полянская урождённая Филиппова (фото начало 1900-х гг.)
В гимназии её называли «курочкой», так как, когда её привезла мама уже в 4-ый класс, до этого её учили дома, одноклассницы спросили, что у неё в сумке, она ответила: «курочка». Так в первых классах её и называли Курочка. Это очень милое прозвище, которое абсолютно отвечало её безобидному характеру. Бабушка, несмотря на хохот, получила прекрасное образование, естественно до глубокой старости она легко говорила по-французски и по-немецки.
Немецкий язык у нас с братом вызывал жуткое раздражение, так как, когда мама с бабушкой говорили о чем-то и не хотели, чтобы мы понимали, о чем идёт речь, разговор вёлся по-немецки. Только в школе, когда я стала учить немецкий язык, читать немецкую литературу и учить стихи Гёте, я полюбила немецкий язык. С нами в детстве бабушка пыталась говорить по-французски, но так как она была очень мягким человеком, то только я из всех четырёх внуков, которые с ней жили, выполняла ее задания, но она никого не ругала, а только беззаветно нас обожала, обожала и нам служила. Она никогда не говорила с нами и вообще ни с кем поучающим тоном. «Бабуль, я иду гулять» – «А ты сделала уроки?» или «А ты тепло оделась?» Форма вопроса, а не повелительное наклонение.
Благодаря любви к литературе и хорошему образованию она помогала писать нам сочинения, была абсолютно грамотна, Боже, какой же у неё был почерк, когда мы с мамой уезжали, она писала нам длинные письма, бесконечно интересные по содержанию и одновременно представляющие восхитительные графические произведения. Последнее письмо от неё мы получили летом в Паланге, мама сразу поняла, что бабушка заболела, хотя тон письма был бодрый, строчки наползали друг на друга. Мама вылетела в Москву, бабушка уже лежала, она болела всего 10 дней, за ней ухаживали её три дочери: моя мама, Стася, её старшая сестра, Лиза, и младшая Шура. У бабушки обнаружили рак поджелудочной железы, видимо боли начались давно. Но она терпела и молчала.
Это, может быть, объяснялось тем, что её любимая младшая внучка Маша поступала в Университет по моим следам на Физический факультет. Конкурс был большой, все нервничали, и бабушка не хотела привлекать внимание к себе.
В последние дни она прижимала к больному месту книгу «Житие Серафима Саровского», она её очень любила и часто читала, старалась не стонать, чтобы не огорчать дочерей, её весёлость даже в эти трагические дни сохранилась. Как-то моя мама с сестрой очень нескладно её повернули и упали к ней на кровать и вот втроём они начали хохотать. В последние минуты жизни, когда видимо боли стали невыносимыми, она отложила книжку и только молилась. Смерть бабушки до сих пор остаётся одной из самых больших трагедий моей жизни.
* * *
Но вернусь в детство. Мы с Колей болеем, счастливы, мы не ходим в школу. Наша семья живёт в большой комнате, бывшем кабинете деда. Бабушка садится с книгой в руках и начинает читать: «Прекрасная неповторимая пора детства, как не любить, как не лелеять воспоминания о тебе». Читает она изумительно, у неё были прекрасные актёрские способности, и она свою маму умоляла после гимназии отдать её в театральное училище, но ей не позволили, «Лизочка – актёрка» – это невозможно. Для нас чтение бабушки было огромным счастьем. Традиция чтения вслух сохранилась в нашей семье, мама прочитала моей дочери почти всю классическую русскую литературу.
Бабушка, конечно, ничего не умела делать: ни готовить, ни шить. Но после революции надо было всему учиться, у неё к этому способностей явно не было. Однако моя мама с сестрой в 20-м году, когда им было соответственно 7 и 8 лет, ходили гулять в юбках, сшитых бабушкой из чехлов для кресел и кофтах, сшитых из штор. В этих туалетах они неслись босиком (обуви уже не было) вниз к скверу при Храме Христа Спасителя в сопровождении гувернантки! Бабушка обожала русский стиль, поэтому ей хотелось сшить своему сыну косоворотку, но, увы, у неё застёжка получалась всегда посередине. Готовить она так и не научилась, но, считая, что она должна помогать детям, мыла посуду и нашей семьи и своей (она жила с младшей дочерью и её детьми). Я помню, сижу, занимаюсь за нашим огромным столом, бабушка тихо входит и на край стола ставит чистые тарелки.
Она сохранила лёгкую походку до старости, в юности она замечательно танцевала, её всегда выбирали в пару распорядители балов, и она первая неслась с ними в мазурке или вальсировала. Когда ей было уже около семидесяти лет, моя мама купила для неё собаку, очень породистого щенка фокстерьера, его назвали Рой, так как прочитали, что фокстерьеры любят рыть ямы. Вскоре обнаружили, что щенок от природы глухой, хотели вернуть хозяйке, но бабушка его уже горячо полюбила и утверждала, что он не глухой, а упрямый и не разрешила его отдавать. Как-то я шла из школы и вижу, что по нашему Чистому переулку бежит бабушка, держа Роя на поводке. Она свой бег объяснила тем, что Рою «моцион» необходим для правильного физического развития. Видимо, счастливое детство определило долгую жизнь Роя, он умер в 14 лет, пережив лет на 10 свою хозяйку.
К бабушке в нашей квартире соседи относились с неизменным уважением. Нельзя сказать, что она была умудрённая опытом, разумная женщина, у которой хотелось спросить совета. Нет, просто она была воплощением доброжелательности, она и раздражение, она и злоба, она и сплетня о ком-нибудь из жильцов, она и осуждение, все атрибуты искажения человеческой личности, которые происходят с жителями коммунальной квартиры, ей абсолютно не были свойственны. Жильцы в квартире менялись, и каждой новой семье сообщалось, что это семейство, то есть мы – буржуи, конечно, самой главной буржуйкой была моя бабушка, которая работала до 70 лет медицинской сестрой в детской стоматологической клинике.
Профессию медсестры она приобрела благодаря случайности. В двадцатых годах, когда её старшие дочери уже учились в школе, на них было клеймо, что они дети буржуев, мать моей бабушки была лишенка, и жили они только благодаря продажам тех вещей, которые были у них в квартире и деньгам, которые зарабатывал мой дед, сразу же поддержавший советскую власть. Так вот моя героическая бабушка пошла на биржу труда и встала в длинную очередь к столу, за которым сидел довольно мрачный человек, одетый в гимнастёрку. Когда очередь дошла до бабушки, он на неё внимательно посмотрел и спросил фамилию.
«Полянская, – спокойно ответила бабушка. «А девичья?» – «Филиппова». «Ясно. Сколько языков знаешь?» – «Два хорошо – французский и немецкий, хуже – английский». – «Ну что ж, общественный сортир мыть подойдёшь».
И бабушка, как она говорила, «бодро» мыла туалет, находящийся недалеко от их дома вблизи Храма Христа Спасителя. Однажды на двери туалета появилось объявление о наборе женщин на курсы медсестёр. Бабушка туда пошла и довольно быстро окончила курсы, все сдала на «отлично». Как ни странно одним из первых мест её работы была кремлёвская поликлиника, где в ту пору работали замечательные врачи многие очень неподходящего происхождения, но прекрасные специалисты. К тому времени она стала очень ловко все делать, и зубные врачи боролись за смену, в которой она работала, так как ей ничего не надо было говорить, она быстро соображала и добросовестно все исполняла. Мне она рассказывала, что во рту Тухачевского, его жены и дочери стояли пломбы, сделанные её руками. Жена и дочь Тухачевского приходили всегда вместе, обе высокие и необыкновенно красивые, они были абсолютно одинаково одеты в тёмные платья с белым кружевным воротником. Говорили друг с другом только по-французски. К моей бабушке они относились с уважением, то ли за её хороший французский язык, то ли из-за отсутствия в ней услужливости и дрожания, с которым к ним все относились.
Много лет спустя в нашей квартире дали комнату начальнику лагеря для заключённых, там у него случился инфаркт, его отправили сотрудником посольства в Венгрию, а затем на пенсию, хотя ему было около 50 лет. Я помню, меня поразила его жена, сначала на кухне, где я увидела, как она ест сырое кровавое мясо, а затем однажды, когда её с мужем пригласили на какой-то вечер МВД, она шла по коридору, как мне тогда казалось, в потрясающем бархатном платье с декольте. Так этот бывший директор лагеря рассказывал моему отцу, с которым иногда играл в шахматы (отец был всегда занят), что он был по службе в другом лагере, где его встретил коллега, как положено, роскошным угощением, естественно, они выпили, и хозяин спросил гостя: «Хочешь, я тебе дочь Тухачевского покажу?» Гостю, конечно, стало любопытно. Попросили привести. Вошла молодая женщина необыкновенной красоты. «Видел? А теперь ты иди». Женщина вышла. «Хороша, да? Но ты ни-ни, у неё сифилис».
Этот рассказ в детстве я не слышала, потом я его узнала от мамы, и он произвёл на меня жуткое впечатление. Но, когда я поступила на работу в ИРЭ АН СССР после окончания Университета, мне дали лаборанта, весьма оригинального молодого человека по имени Эдик. Как занесло его в институт радиотехники и электроники – тайна, он не любил технику, ничего не умел, единственное, что он делал – это галантно передвигал тяжёлые приборы, если мне это было нужно. На самом деле он увлекался рисованием, был довольно образован. Однажды он опоздал, извинился, сказал, что проспал, так как до четырёх утра играл в преферанс у дочери Тухачевского. «Слава Богу! Жива!» Я спросила, как она выглядит. «Старая, но красивая и умная». Нельзя сказать, что это счастливый конец, – но все же жива, а это в истории нашей страны уже удача.
* * *
Моя бабушка ещё один раз встретилась с первыми коммунистами. До революции у них была дача в Кунцево.
Дача Филипповых в Кунцево
Стася Полянская на даче в Кунцево (фото 1914 года)
Дача в Кунцево. Коля, Стася и Лиза Полянские с гувернантками (фото 1916 года)
Эта дача была рядом с дачей, в которой жила семья Игоря Стравинского. Когда Стравинский после долгого перерыва приехал в Москву и давал концерт, бабушка, увидев его на этом вечере, с удивлением воскликнула: «Боже, как изменился, а был такой хорошенький мальчик!». Естественно дачу у них отобрали, а детей у бабушки четверо и их надо куда-то на лето вывозить. Моему деду, который в то время был одним из участников плана ГОЭЛРО, предложили сторожку в усадьбе бывшего заводчика или фабриканта Грибова. Сам Грибов с семьёй бежали за границу, а их дом занимала семья поляка Якова Ганецкого, сподвижника Ленина, держателя кассы большевиков.
Моя бабушка, счастливая, переехала в сторожку, очень тесную, забитую ящиками с роскошной посудой (видимо Грибов хотел это вывезти, но не успел), но воздух, парк, рядом Ока, недалеко деревня, в которую можно ходить и обменивать на продукты вещи, вывезенные из Москвы – в общем, счастье. Моя мама вспоминает, что они, тем не менее, фактически голодали. Однажды у Ганецких запекали окорок в тесте, и моей бабушке сердобольный повар предложил просаленные хлебные корки для детей. После этого «пиршества» у детей началось жуткое расстройство желудка, которое еле вылечили. Моя мама в отличие от своей энергичной, вечно что-то придумывающей, невероятно активной старшей сестры Лизы, была спокойным ребёнком, любящим читать. Однажды пришли от Ганецких и попросили её отпускать в господский дом играть с дочерью Ганецкого Ганкой. Моя бабушка, мечтающая об общей гармонии и любви, с готовностью провожала туда мою маму. Но скоро этим играм пришёл конец. Как-то во время игры вошла горничная и принесла два стакана молока Ганке и её гувернантке. Мама давно не пила молока, его у них не было, и, видимо, она как-то особенно посмотрела на стакан. Тогда гувернантка, отпив молоко, протянула стакан моей маме и сказала: «Допей». Мама отказалась, сказав, «Спасибо, я сегодня уже пила молоко». С этого момента никакие уговоры бабушки не действовали, она больше ни разу не пошла в этот дом играть с Ганкой.
Когда моя дочь, художница, оформляла книгу Соломона Ефимовича Кипниса «Новодевичий мемориал», мы нашли Ганецких. Муж и жена, и даже их сын, Стах (по воспоминаниям моей мамы, жуткий хулиган) были уничтожены в 37-38 годах, кроме той самой Ганки, а именно, Ханны Яковлевны Ганецкой, дожившей до 1976 года, которая также была репрессирована в 30-е годы.
Недалеко от Ганецких, не помню кого, захватил дачу Радек, тоже сподвижник Ленина. Как-то Ганецкие устроили поездку по Оке на дачу к Радеку и пригласили с собой мою маму с сестрой. Ехали на лодках, украшенных флажками, на одной из лодок пел цыганский хор. Когда приехали, то увидели роскошно накрытые длинные столы. Девочек хотели познакомить с дочерью Радека, приблизительно их возраста. В сопровождении гувернантки вышла девочка в платье, состоящем из одних кружев, посмотрела на сестёр Полянских, одетых в изделия моей бабушки и, презрительно что-то процедив по-французски, ушла. Вообще воспоминания детства и юности моей мамы сопровождаются словом «голод», хотя бабушка совершала, чтобы прокормить своих четверых детей, немыслимые усилия.
Так одним из ярких рассказов был, как бабушка пешком шла из одной деревни в другую и увидела, как какие-то люди разделывают труп лошади. Ей досталась нога, на которой они продержались какое-то время. Той же молочнице из деревни Алабушево она отдала своё подвенечное платье, из которого та сшила подвенечные платья трём своим дочерям. За это некоторое время им привозили кое-какие продукты.
Когда я слышала эти рассказы, то единственное чувство, которое возникало, – ужас, а затем вопрос: «Как они сумели выжить?» Тем более что бабушка была не очень высокого роста, довольно худенькое создание. «Бабушка, – как-то спросила я, – как ты перенесла такой резкий переход от одной жизни к другой? Ты, наверное, чувствовала себя несчастным человеком?» Глядя на неё, я понимала глупость вопросов, так как у неё было лицо, в общем, счастливого человека. Она жила со своей любимой младшей дочерью Шурой и её детьми в огромной комнате, разделённой четырьмя колоннами, расположенными слева и справа парами на общем постаменте.
Шура, несмотря на очень непростой характер, тем не менее, была очень уютным человеком. Все совместные трапезы устраивались в комнате бабушки и Шуры, хотя у нас стол был больше. Наша комната была связана, может быть, исторически с занятиями, т. к. это был кабинет деда.
Кабинет Николая Павловича Полянского на даче
В правом углу комнаты стоял письменный стол, за которым всегда кто-то сидел и занимался. Когда был жив мой отец, то, иногда просыпаясь ночью, я видела, что он ещё работает. Мы всегда ели быстро, масло, сыр были в бумажках, хлеб клался или просто на стол или на любую первую попавшуюся тарелку. Маме было некогда, она работала на нескольких работах, чтобы прокормить нас и помочь Шуре с детьми и своей маме.
* * *
Я отрываюсь от уроков и вхожу на кухню, ура! – Шура поставила чайник. Я заглядываю к ним в комнату: «Шур, можно с вами попить чай?» – пауза, затем – «Иди, только возьми свою чашку». Я лечу по длинному коридору за чашкой. Возвращаюсь, все уже готово, тонко нарезанный лежит хлеб в хлебнице, немного масла в маслёнке, сахар в старой сахарнице, если есть деньги, то круглые листочки колбасы уложены на тарелку цветочком, на другой тарелке – идеальная геометрическая конструкция из кусочков сыра. Шура приносит чайник, который почему-то ставился на круглое фарфоровое кузнецовское блюдо. Всегда заваривается свежий чай. Стол стоит у книжного шкафа со стеклянными дверцами, чтобы в него залезть, надо отодвинуть стол, но это не сложно, зато, у них две комнаты, которые разделяют колонны и этот шкаф. Мы сидим: Шура, я, моя двоюродная сестра Маша и бабушка у окна. Бабушка с юмором рассказывает о событиях, которые происходили в этот день во врачебном кабинете, часто героиней её рассказов бывает Чибисова, также медсестра, с которой всегда что-то случалось.
Бабушка работала с Чибисовой ещё в Кремлёвке. Как-то ночью Чибисову оставили дежурить с умирающим больным. Она же помимо ухода за ним начала его уговаривать покаяться перед смертью и предложила вызвать к нему знакомого священника. «Тебе легче будет умереть, причастившись,» – увещевала она какого-то крупного партработника. На утро ему стало настолько легче, что он устроил грандиозный скандал, и бедную Чибисову мгновенно уволили.
Мы с Машей сидим тихо. Если мне не интересна тема беседы, то я рассматриваю переплёты книг, читаю названия: «Дмитрий Донской», «Война 1812 года», смотрю на полные собрания сочинений Чехова, Куприна и, конечно же, любимых, бесконечно любимых Толстого и Пушкина. К бабушке и Шуре приходили друзья моего отца и мамы и тёти Лизы. Я помню очаровательного внешне, но, по-моему, очень среднего поэта Яна Сашина, принесшего бабушке сборник своих стихов. Приходили однокурсники моего отца: В. Орлов, ставший известным журналистом, А. Нетушил – замечательный учёный, который долгое время был заведующим кафедрой электротехники в МЭИ, и многие другие. Часто к ним приходил В. Жмыхов, однокурсник тёти Лизы по музыкальному училищу Ипполитова-Иванова. Он играл на контрабасе в ансамбле Игоря Моисеева, сочинял музыку, был очень талантливый человек, но, к сожалению, пьяница. У бабушки же все пили только чай и становились такими спокойными, достойными, какими не были никогда в другом обществе.
* * *
Шура создавала уют, готовила, стирала, убирала, и бабушке с ней жилось комфортно. Когда квартиру стали расселять, она оказалась последним человеком, покинувшим квартиру на Кропоткинской. Все уже выехали. Некоторое время с ней оставалась жить соседка, любимым выражением которой было: «Пожечь бы все здесь атомом». В юности она приехала из деревни в Москву и работала приёмщицей в ателье. Шура была абсолютно счастлива, оставшись в квартире одна. Ей не хотелось, чтобы её квартиру «пожгли атомом». Телефонный звонок у нас в доме: «Татка, приезжайте, я приготовила дивный обед и купила разного вида желе в «Диете» на Арбате». Едем. По инерции нажимаем на кнопку звонка два раза – звоним Полянским. Слышим радостный бег по коридору. Родной запах нашей квартиры. Сидим опять в комнате бабушки, счастливы. Шура не смогла пережить разлуку со своей квартирой. Переехав к дочери, она довольно быстро умерла, как и бабушка, в возрасте 75 лет.
* * *
При жизни бабушки в углу их комнаты висело много икон, под иконами как-то необыкновенно, но очень приятно пахнущий маленький шкафчик, в котором были небольшие иконки и лампадное масло. Бабушка каждый вечер молилась. «Бабуль, у меня такой сложный экзамен по теоретической механике, ты за меня молись!» – «Я-то помолюсь, но ты все выучила?» Её большим увлечением в жизни была история. Когда моя мама спрашивала, что ей подарить, она смущённо на неё смотрела и говорила: «Стасенька, ты же знаешь». Мама давала ей деньги, и она неслась в книжный магазин на улицу Веснина и покупала очередную книгу по истории, хотя жили они очень бедно. Она очень много читала, в основном это были книги по истории России, Франции и Германии. Почему-то англоязычные страны её не волновали. Восток, Африка как бы вообще не существовали. Может быть, это потому, что в детстве её мама возила детей во Францию и Германию. Бабушке повезло, с ней мама ездила в Париж, а сыновей не брала, боясь тлетворного и разлагающего влияния этого города. Бабушка же была в восторге от Парижа, французского языка, архитектуры и вообще французов. Так, читая мне «Шуаны», и дойдя до места, где герой выхватывает раскалённый уголь из камина и держит его в руке, пока не добивается признания героини в любви, останавливается на этом месте и восклицает: «Так мог поступить только француз!»
* * *
Тем не менее, предчувствие не обмануло Александру Алексеевну. Когда её младший сын оказался в Париже, он встретил очень красивую женщину, с которой только что развёлся граф Мордвинов. Причина была банальная – он узнал о её многочисленных изменах. На самом деле, как потом стало понятно, её единственной страстью в жизни были деньги и красивые вещи. Звали её Надежда Константиновна. У неё было двое детей, Зоя и Слава.
Надежда Константиновна Филиппова (фото около 1913 года)
Мордвинов, в отличие от Каренина, с удовольствием их отдал, снабдив её не очень большой суммой денег. Чтобы в обществе затих скандал, она уехала в Париж, где встретила молодого, весёлого, беззаботного, а главное, чрезвычайно богатого Алексея Филиппова.
Алексей Николаевич Филиппов (фото около 1915 года)
Человек он был, как я понимаю, милый, добрый – его обожали племянницы, мягкий, но не очень умный, без особых увлечений, с очень слабым характером, что естественно – младший, самый любимый сын. Отец умер, когда ему было семь лет, так что его воспитывала обожающая мать. Учился он плохо, всегда с репетиторами. Моя бабушка вспоминала, что однажды его привёз репетитор с экзамена, где он торжественно провалился, пробежал в свою комнату и спрятался под кровать. Смущённый репетитор стоял и все время повторял: «Накормите же Алёшу», пытаясь отвлечь внимание семьи от их общего провала.
У него были хорошие музыкальные способности, он приятно пел, и мама рассказывала, что, вернувшись из лагеря, где Алексей Николаевич провёл около 10 лет, он сел за рояль и отмороженными пальцами играл что-то очень весёлое и приятное. После революции он был лишенцем, потом сумел устроиться на какой-то завод, а затем его посадили, конечно, за происхождение, так как политикой он не интересовался и жил своей лёгкой, несмотря ни на что, жизнью: ходил в театр, музицировал, радостно общался с родственниками. После освобождения из лагеря ему не разрешили жить в Москве, и он уехал в какой-то провинциальный город, женился там на немолодой вдове, стал пить и умер во время войны от голода.
Но вернусь к тому времени, когда он в отчаянии писал матери из Парижа: «Что делать? Мордвинова меня преследует!» Преследователь схватил свою жертву, они поженились, и в Москву приехала Надежда Константиновна женой человека из очень уважаемой семьи, следовательно, требующая уважения к себе по своему социальному положению. Им отдали верхний этаж дома на Яузе, который постепенно она стала заполнять роскошными мехами, драгоценностями и т. д. Она без конца требовала все новых и новых материальных доказательств его любви к ней. Деньги Алексея Николаевича таяли, он уже стал брать их из дела, что вызвало раздражение его старшего брата, который даже наложил на него опеку.
Моя прабабушка очень переживала женитьбу своего сына, так как, например, была свидетелем сцены, как Алексей Николаевич сбежал по лестнице с вилкой, воткнутой в руку, – его жена требовала купить что-то, что он не мог. Часто сверху раздавались крики: «Ты мне это купишь?» и ответ слабым голосом: «Нет, я не могу». Даже рождение дочери, Милочки, не примирило мою прабабушку и всю семью с новой родственницей. Она тоже их не жаловала, осуждала манеру одеваться: тёмные строгие платья (моя бабушка почти всегда была одета в тёмную юбку и белую кофту), скромность, набожность, бессмысленные, с её точки зрения, траты огромных сумм денег на благотворительность и церковь.
Моя мама вспоминала, что для них девочек Надежда Константиновна была воплощением женственности: всегда в немыслимо красивых платьях и украшениях, пахнущая дивными духами. Мой дед пытался нарядить свою жену также в модные одежды, высокие лакированные сапоги со шнуровкой, платья с вышивкой, но бабушка чувствовала себя в них неуютно, неловко и ловила на себе презрительные взгляды Надежды Константиновны.
На день рождения моей прабабушки у неё в доме на Яузе собирались дети с семьями: бабушка с моей мамой, её старшей сестрой Лизой и младшим братом Колей, Иван Николаевич со своей женой Екатериной Матвеевной и детьми Аней и Колей, и спускался Алексей Николаевич с Надеждой Константиновной и Милочкой.
В доме Александры Алексеевны Филипповой на Яузе. Слева на заднем плане Анечка и Николай Филипповы, на переднем плане Коля, Лиза и Стася Полянские (фото около 1916 года)
Все дети исполняли какие-нибудь заранее приготовленные номера: тётя Лиза с детства проявляла очень большие музыкальные способности, она играла, моя мама читала стихи и так далее. Надежда Константиновна с очаровательной улыбкой говорила: «Милочка, прочти из «Евгения Онегина»: «Старый муж, грозный муж». Все были в шоке. Много лет спустя, тётя Мила, обожавшая свою мать, рассказывала этот эпизод по-другому: «Все дети читали стихи о птичках и цветочках, а моя мама со мной выучила монолог Земфиры, все были в шоке». Вот как один и тот же эпизод можно по-разному вспоминать.
Все Филипповы были большими театралами, у них были постоянно арендованные ложи в Большом и Малом театрах, куда с довольно раннего возраста возили детей.
После революции Надежда Константиновна быстро развелась с жалким лишенцем Филипповым и вошла в круг Анатолия Васильевича Луначарского, который, как известно, имел слабость к красивым женщинам. К тому же её сын стал красным командиром, он окончил царское мореходное училище в Петербурге и в 17 лет уже командовал революционными матросами. Старшая дочь Зоя училась в библиотечном институте и затем всю жизнь работала в библиотеке Академии наук, в отличие от матери она была чрезвычайно некрасива, вышла замуж только в возрасте 60 лет за какого-то грузинского академика, который вскоре умер, оставив ей очень приличное наследство.
Надежда Константиновна поняла, что времена меняются, она может всего лишиться и по подложной справке, которую ей раздобыл Луначарский, в которой было сказано, что матери красного командира срочно нужна операция за границей, отбыла в Париж, оставив маленькую Милочку с няней и Зоей. Филипповы повели себя достаточно жестоко, вычеркнув Милочку из круга родственников. Милочка уверяла, что мать пыталась её к себе забрать, но здесь вмешалась Зоя, которая не захотела её отдать, т. к. тогда она лишалась денег, высылаемых матерью на ребёнка. Обращалась она с Милочкой очень плохо, что в дальнейшем не помешало их общению.
Судьба Надежды Константиновны сложилась во Франции вполне удачно. Она поехала в Ниццу, купила небольшой дом и устроила в нем пансион. Долгие годы во время железного занавеса о ней, естественно, не было сведений. Лишь в 1959 году Милочка получила письмо, в котором Надежда Константиновна писала о себе и советовала ей сходить в дом Филипповых на Яузе, чтобы узнать о судьбе отца. Там она нашла, как ни странно, старых служащих из дома Александры Алексеевны, которые её в свою очередь направили к нам, на Кропоткинскую.
Я помню тот вечер, когда в комнате у бабушки сидела приятная молодая женщина и плакала, она узнала, что её отца давно нет в живых.
С этого дня она довольно часто приходила к нам, читала письма матери из Парижа. Очень хотела с ней увидеться, но тогда это было сложно, к тому же у неё был муж член партии, бывший разведчик, и она не хотела портить ему карьеру. В последнем письме Надежда Константиновна сообщала, что чувствует себя хорошо (ей было больше 90 лет) и собирается со своим другом в круиз по Средиземному морю. Но случайно она погибла, ей на голову на кухне упала полка – смерть была мгновенной. От неё осталось довольно большое наследство, которое скрупулёзно разделили между собой бывший красный командир, зав. библиотекой и Милочка. Я имела возможность убедиться в действительно изумительном вкусе Надежды Константиновны, когда тётя Мила мне показала часть вещей, доставшихся ей от матери. Особенно меня поразили бриллиантовая диадема и ручные часы, инкрустированные рубинами и сапфирами. Ничего подобного в обычной московской квартире я больше никогда не видела.
После смерти Милочки, эти часы её подруга отдала, исполняя последнюю волю их владелицы, в церковь в Староконюшенном переулке. Судьба остальных вещей не известна, видимо, они остались у людей, которым Милочка завещала свою квартиру. После оформления завещания она мгновенно умерла. Её скорая смерть для нас была неожиданностью, так как она, так же, как и её мать, всю жизнь очень бережно относилась к себе, особенно, к своему здоровью.
* * *
У бабушки не осталось никаких красивых вещей, хотя у моего деда был очень хороший вкус, и денег было много (бабушке в приданное дали миллион рублей). Вкус и деньги – замечательное сочетание для украшения жизни. Как я уже писала, бабушка из украшений носила только обручальное кольцо и брошку, закалывающую сверху кофту. Поэтому все драгоценности, включая крестильные крестики детей, дед положил в банк, может быть, он знал характер своей жены, раздающей широкой рукой все, что имела, униженным и бедным. Там они и пропали во время национализации. В отсутствие ценностей в доме было сложно поверить новым властям, и они посадили бабушку с её мамой в 20-х годах, как я уже писала, в тюрьму, требуя, чтобы они признались, где все скрыто. Их продержали там около месяца и, поняв, что у этих наивных дурочек, действительно ничего нет, выпустили. Моя тётя Лиза рассказывала, что к этому времени (ей было около 9 лет), она уже знала многих, кто не вернулся из тюрьмы, и была готова к тому же, когда же она в коридоре увидела свою маму, то упала в обморок и долго не могла поверить в это счастье.
Из прошлой жизни в квартире осталась часть мебели, которую бабушка тоже продавала и раздавала. Мне очень было жалко, когда она отдала соседям столик из своего бывшего кабинета. Особенно мне в нем нравился эмалевый медальон, расположенный на вертикальной спинке стола, прилегающей к стене – там были изображены весёлый кавалер и его под руки держали две очаровательные дамы. Ломберный столик, стулья и многое другое можно было увидеть у наших соседей. Это было естественно, так как из 13 комнат квартиры им, после уплотнения, оставили три. Затем тётя Лиза, владелица одной из комнат, поменяла её на комнату в Мёртвом (Островском) переулке. Её муж не хотел жить с родственниками жены.
Из старых вещей я помню коробки из-под шляп.
«Никогда не фотографируйся в шляпе, ничто так быстро не проходит, как мода на шляпы», – давала мне бабушка советы. Почему-то на её фотографиях она действительно всегда в шляпах немыслимых размеров.
В коробках лежали страусовые перья от шляп и длинные булавки, заканчивающиеся сиреневыми камнями. Все эти сокровища мы через чёрный ход выносили с сестрой играть во двор, там они и исчезли. Малахитовой чернильницей от письменного прибора деда мой брат колол орехи. Вообще о вещах в семье никто не жалел. Моей маме было жалко только огромную библиотеку, которую практически полностью сожгли в печке во время войны. Часть книг этой библиотеки была переплетена по эскизам деда, который был эстетом.
* * *
Моя бабушка познакомилась со своим будущим мужем в доме на Яузе, где он занимался с её братьями. В это время дедушка был студентом физико-математического факультета Московского Университета и зарабатывал на жизнь репетиторством. Николай Павлович Полянский был очень красивым человеком, с огромным чувством собственного достоинства, которое читается на всех его фотографиях.
Николай Павлович Полянский (фото около 1906 года)
Конечно, появление такого человека в доме не могло не произвести впечатления на мою восторженную бабушку. Она горячо его полюбила и обожала всю жизнь. Единственная фотография, которая всегда висела у бабушки – это фотография молодого красавца в царской форме инженерных войск. Всегда, если кто-нибудь обращал внимание на эту фотографию, был один и тот же вопрос: «Кто этот красивый человек?»
Мой дедушка происходил из дворянской семьи. Его отец, Павел Григорьевич, статский советник, был в Судогде инспектором гимназий и, как говорили, замечательным преподавателем математики.
Павел Григорьевич Полянский (фото около 1900 года)
Он закончил математический факультет Московского Университета. Его предок был адмиралом при Екатерине Второй, но был отлучён от двора и разжалован, когда корабль, на котором плыла Екатерина, чуть было, не затонул. В качестве утешения он получил земли в Шуе. Как мой прадед оказался в Судогде, неизвестно.
По воспоминаниям бабушки человек он был достаточно суровый и своенравный. Его первая жена, Анастасия, умерла, оставив трёх сыновей. Она была мягким добрым человеком, в честь неё была названа моя мама. Прадед женился во второй раз на очень милой молодой женщине Евлампии Михайловне, которая работала также учительницей и воспитывала детей мужа. Вернее воспитывал очень сурово их сам Павел Григорьевич, а она пыталась эту суровость как-то компенсировать и смягчить. Воспитание мальчики получали жёсткое, так известен, например, такой эпизод. Детям категорически воспрещалось перелезать через забор. Мой дедушка, как-то нарушил запрет и, перелезая через забор, зацепился штаниной и повис на ней. Так как сукно было крепкое, то никакие его извивания не помогали, и он продолжал висеть. К его несчастью мимо проходил отец, гуляя с собакой, в руке у него был арапник, он, как следует, отстегал им сына и ушёл, – мой дед продолжал висеть на заборе до тех пор, пока кто-то из домашних работников его не снял. При доме прадеда была небольшая ферма, в которой содержались лошади, коровы, козы, так что, когда внучки приезжали из Москвы, им давали парное молоко.
Павел Григорьевич на лошадях объезжал с инспекцией школы. У него были все награды, которые мог получить человек его профессии. Мой дядя, которого одно время отдали ему на воспитание, рассказывал, что ему иногда разрешалось перебирать дедовский ящик орденов и медалей, он вспоминал, что это были необыкновенной красоты ордена. В советское время Павел Григорьевич стал просто учителем математики, а затем видимо вообще был вынужден уйти со службы. Периодически к нему наведывался советский начальник, брал какой-нибудь орден, вынимал из кобуры револьвер, махал им перед носом прадеда: «Ох, как хотелось бы тебя, сволочь, прихлопнуть, но не могу, не позволяют». Кто ему не позволял «прихлопнуть» моего прадеда осталось неизвестным. В 20-м году он умер, не выдержав издевательств над собой, а, главное, переживая развал школ и образования, то есть того, чему была посвящена вся его жизнь.
Мой дед, Николай Павлович, также как и его старший брат, был изгнан из дома собственным отцом, когда ему исполнилось 18 лет, и он закончил школу. Павел Григорьевич снабдил его небольшой суммой денег и посоветовал поступить в Московский Университет, что тот и сделал. После окончания Университета дед ещё окончил Высшее Техническое Училище (теперь Университет имени Баумана) и стал инженером с прекрасным теоретическим образованием. Довольно быстро он защитил диссертацию и до революции был профессором в Лесном институте, одновременно работая в лаборатории Жуковского, где его очень ценили за прекрасные руки – он был блестящим экспериментатором.
Детям своим Николай Павлович не уделял много внимания, его воспитание сказывалось, например, в том, что он одинаково учтиво приподнимал шляпу, приветствуя дворника и коллегу-профессора. Однако если у детей обнаруживались способности к чему-либо, он очень поощрял их занятия и гордился ими. Так моя мама фактически по рекомендации отца закончила Физический факультет Московского Университета, он заметил её способности к точным наукам. Когда его старшая дочь Лиза в 9 лет дирижировала хором и оркестром, Николай Павлович был в восторге. В антракте он прогуливался с ней под руку в фойе консерватории. А моя бабушка, на которую ложилась вся «черновая» работа: занятия с детьми танцами, музыкой, рисованием, подготовкой уроков, борьба с ленью, которой обладали, кроме моей мамы, все её дети, всегда держалась в тени.
Положение её в семье было невероятно сложным. В квартире жили два совершенно разных, обожаемых ею человека: её муж и её мать. Дед был атеистом, а моя прабабушка глубоко верующим человеком, с которой было знакомо большинство представителей высшего духовенства, живущего в Москве. Они её постоянно навещали, – в это время уже начались гонения на церковь, поэтому моя бедная бабушка носилась по квартире, регулируя вход в квартиру и уход из неё священников, идущих к её матери, и профессоров и инженеров, приходящих к мужу. Бабушка, естественно, была знакома со многими священниками, поэтому, когда где-то в 58 году в Академии Художеств была устроена выставка Корина «Русь уходящая», на которую мы с ней пошли, она, подходя к очередному портрету, рассказывала биографию и подробности жизни этого человека так, что вскоре вокруг нас образовалась толпа, которая её, как артистическую натуру, вдохновила, и мы долго ходили по выставке и моя бабушка ловила на себе восхищённые взгляды. Она обожала Москву, знала историю многих домов и их обитателей. Рассказы её были настолько живыми, что, проходя мимо дома кавалерственной дамы Чертковой, легко было вообразить, что она сейчас выйдет с капризным выражением лица. Ах, как жаль, что никто не записал за бабушкой её рассказы, но любовь к Москве, внимательный взгляд, с которым я рассматривала архитектуру Москвы, ощущение, что Москва обязывает трудиться, облагораживает, развивает человека, что ты должен быть благодарен судьбе за то, что родился в этом сказочном городе, я сохранила на всю жизнь. Никогда не забуду счастливого чувства: выходишь из подъезда, пересекаешь Чистый переулок, попадаешь на Кропоткинскую и сразу же видишь вдали, залитый солнцем купол колокольни Ивана Великого.
* * *
После революции нашу квартиру долго не уплотняли, так как в ней жило довольно много народа: семья бабушки – семь человек, оставшиеся от старых времён няня детей с семьёй, кормилица, повар и т. д. Потом потихонечку стали появляться все новые жильцы.
Мой дед с восторгом принял революцию: «Лизочка, – писал он бабушке, – наши дети увидят свободу». Он сразу же стал работать в тех местах, куда его посылала новая власть. У меня сохранилась его трудовая книжка и, к своему удивлению, я обнаружила, что за 10 лет он сменил огромное количество мест работы. На мой вопрос: «Почему это так?», – мой дядя Николай Николаевич, ответил, что это естественно, так как он был хорошим инженером, – его переводили каждый раз на новое место, как только он налаживал работу, а на его старое место садился какой-нибудь благонадёжный партийный руководитель. Дедушка, несмотря ни на что, стремился сохранить старые привычки. Когда он приходил домой, то раздевался в кабинете, в котором уже спал его сын, что каждый раз вызывало раздражение молодого человека, затем шёл в спальню. Приходил он домой поздно, как это не грустно писать, у него была женщина, которую, видимо, он любил. Мама с тётей Лизой как-то шли по Кропоткинской и видели, как их отец ехал в коляске с очень красивой женщиной, которая держала букет роскошных цветов. В это время семья уже жила очень бедно, бабушка все продавала и продавала. Конечно, бабушка это знала, представить невозможно, как она переживала эту ситуацию, но её любовь к мужу не ослабевала и она преданно служила ему и детям.
* * *
Как я понимаю, бабушка была натура страстная. Однажды, играя в карты, она так переживала, что под её местом обнаружили потом дырку в паркете от каблука. Когда она училась в гимназии, то как-то, когда её туда везли, их обогнал на своей повозке учитель. Тогда бабушка шепнула кучеру: «Давай его обгоним». Они обогнали учителя, который также ускорил бег своей лошади и опять обогнал экипаж бабушки. Уже приближаясь к гимназии, и практически догнав учителя, бабушка встала и закричала громким голосом: «Степан, дави его, дави!» Боже, с каким ужасом, страхом и отчаянием она в этот день переступила порог гимназии. Это был, кстати, любимый ею и многими девочками учитель немецкого языка. Он сделал вид, что ничего не заметил. На новогоднем балу девочки сыпали ему на сюртук конфетти, а затем незаметно снимали «освящённые» бумажки с его спины и клали себе в медальон – вот что такое обожание гимназисток.
* * *
Барство абсолютно было не свойственно моей бабушке. В детстве ей неудобно было есть со всеми в столовой, когда её любимая няня обедала со слугами, и она бежала к ней в людскую и с восторгом там ела. Все люди, обслуживающие её, становились её друзьями, она, в отличие от деда, не умела соблюдать дистанцию.
Я думаю, что такие, как моя бабушка, люди, страдающие от неравенства, были морально подготовлены к тем диким преобразованиям, произошедшим затем в нашей стране. Они были недальновидны, их окружали милые, симпатичные, услужливые люди, у которых по несчастливому стечению обстоятельств денег было меньше. Так надо выровнять эту ситуацию. К тому же такие люди, как она, много читали, Толстой был их кумиром.
Как-то я пришла из школы и говорю: «Бабуль, какую мы муть сейчас проходим по литературе «Что делать» Чернышевского». – Как муть? Это так интересно». Правда, подумав, она добавила: «Мы его читали, когда он был запрещён».
Николай Павлович Полянский (фото начало 30-х годов)
Несмотря на то, что дед замечательно работал и был полезен Советской власти, в 31 году его посадили, он провёл в тюрьме семь месяцев, а затем был направлен в Сталинград на лесоперерабатывающий завод. Климат для него был убийственным, он уже к этому времени стал тяжёлым сердечным больным. Перед войной в 1939 году ему разрешили вернуться в Москву. Из поезда его вынесли на носилках, потом ему стало немного лучше, но через год он умер на руках преданной ему жены.
* * *
После ареста Николая Павловича, бабушку ждало ещё одно испытание. На Лубянку вызвали мою маму, которая уже училась в Университете. Мама повязала голову красным платком, пытаясь замаскироваться под комсомолку (она даже не пыталась вступить в комсомол, так как за происхождение её никто бы никогда туда не принял) и пошла в это страшное здание.
Она получила пропуск, и ей указали кабинет, куда она и вошла. Спрашивали, кто бывал у отца, с кем он встречался, от кого он получал письма. Мама отвечала искренне, говорила правду, но знала она очень мало, так как у неё уже была своя интересная университетская жизнь, и дела родителей её не очень интересовали. Допрос длился не очень долго, мама вышла из кабинета, одновременно из другого кабинета вывели высокого бледного человека, который дрожащими губами только говорил: «Боже! Боже!» Он хотел повернуть к выходу, но его вежливо остановили: «Вам сюда», – и повели в противоположную сторону вглубь здания. Мама спросила, замерев: «Мне тоже туда? – Нет, Вам на выход». Сердце запрыгало от радости, когда она ушла из этого зловещего здания. На другой стороне Сретенки она увидела свою мятущуюся по тротуару мать. Это была не встреча, а сплошное счастье.
* * *
После ареста отца студенческая жизнь моей мамы существенно изменилась, она уже не могла спокойно сидеть на лекциях. Когда кто-нибудь из администрации входил в аудиторию, она вся сжималась от страха, что вот сейчас объявят, что здесь сидит дочь «врага народа» и её выгонят с позором из Университета. Но входили и делали обычные объявления о субботниках, в которых студенты должны принимать участие, например, выгребать землю из туннелей строящегося метро, ликвидировать безграмотность и т. д. Я думаю, что, конечно, бумага пришла на факультет, но она попала в руки человеку, который положил ее в дальний ящик или вообще выбросил.
Студенты Университета были тогда в основном с Рабфака, рабоче-крестьянского происхождения. Учились они плохо, поэтому были созданы бригады из 5 человек, один из которых соображал и отвечал на вопросы преподавателя, и всем ставили «зачёт». Моя мама была именно таким человеком в бригаде. Благодаря уникальным способностям, ей предсказывали блестящее будущее в науке. Попав в Университет, Глафиры стали Гертрудами, Марфы – Маргаритами и им, новым «утончённым интеллигентам», совершенно не хотелось, и было не к лицу участвовать в субботниках. Стася Полянская, в драных галошах, холодно одетая, первая неслась на субботник, хотя нельзя сказать, что она была абсолютно здоровым человеком – у неё были не очень хорошие сердце и лёгкие. Но дочь «врага народа» должна была трудиться лучше всех, в первых рядах, чего бы это ни стоило.
* * *
После окончания Университета мама пошла работать в НИКФИ, где уже работал мой будущий отец, Андрей Иванович Парфентьев, который считался самым талантливым и многообещающим молодым сотрудником. Он окончил с блеском МЭИ, что в его положении было подвигом. Уже в 15 лет мой отец остался один, умерла его мама художница Наталия Дмитриевна Городкова. Те немногие работы, которые после неё сохранились, свидетельствуют о её таланте и глубоких культурных традициях в её творчестве. Она родилась в 1896 году в московской семье разночинцев, получила художественное образование. В 1913 году вышла замуж за Парфентьева Ивана Александровича – очень известного учёного, специалиста по насекомым, профессора биологического факультета Московского Университета.
Его отец был крупнейшим на юге винозаводчиком, дворянином.
Иван и Александр Парфентьевы с отцом (фото 90-х годов 19 века)
У него было двое сыновей Иван и Александр. Мать мальчиков рано умерла. Биографии моих обоих прадедушек удивительным образом похожи.
Иван Александрович сам решил приехать учиться в Москву. Он имел, видимо, незаурядные способности, был оставлен в Университете, объездил весь мир и собрал уникальную коллекцию насекомых. Его гербарии занимали несколько комнат на биофаке. Ещё он то ли сам приобрёл, то ли получил в наследство доходный дом в Сивцевом вражке и был одновременно профессором, дворянином и домовладельцем. Женился на незаурядной женщине, красавице, талантливой художнице, родился сын, мой папа, умненький, милый мальчик, который с трёх лет уже записывал в дневнике свои впечатления от пройденного дня.
У моего отца помимо технических очевидно были и филологические способности, он много читал, писал стихи, у него была удивительно образная речь. Так как он работал в институте кинематографии, то у него был широчайший круг знакомых от знаменитых актёров до известных учёных. Всем хотелось дружить и общаться с ним, постоянно к нам приходили гости, мама всех принимала. Я помню в комнате много народа, шум, раздаётся тихий голос отца, все сразу замолкают. Один из его друзей говорил, что обычный человек скажет: «Это шкаф», а Адька (так звали его друзья) скажет эту фразу так, что запомнишь на всю жизнь.
Андрей Иванович Парфентьев с дочерью Наташей (фото 1954 года)
Однажды в какой-то праздник мы гуляли вечером всей семьёй, и шли к набережной дворами, в небе, высвеченный прожекторами, красовался портрет Сталина, мой отец вскочил на тумбу (тогда мусорные ящики были в виде цилиндров) и начал читать стихи Маяковского «Я волком бы выгрыз бюрократизм...», «Уже второй, давно уж ты легла, а может быть и у тебя такое...» У него был необыкновенный голос, который унаследовал со всеми родительскими талантами мой брат. Из окон домов раздались аплодисменты.
* * *
Наталия Дмитриевна жила вдвоём с сыном с 1924 года.
В 1926 году стала членом вышивально-декоративной артели «Новарт», её работа вполне обеспечивала их жизнь, но в 1929 году она заболела туберкулёзом и вскоре умерла в возрасте 33 лет. Мой отец в 15 лет остался абсолютно один. Именно этим объясняется почти полностью пропавшее творческое наследие Наталии Дмитриевны, потому что многие работы у него забрали соседи по квартире, что-то пропало и т. д.
Но вернусь к Ивану Александровичу. После революции он продолжал работать в Университете. У него была неприятность, заполняя как-то советскую анкету, он по рассеянности в графе «социальное положение» написал «домовладелец». После этого его начали «прорабатывать», но так как в науке он был мировая величина, через некоторое время оставили в покое. Многие его коллеги, понимая, что происходит в стране, стали потихоньку уезжать. Иван Александрович тоже собрался и уже поднялся с женой и сыном по трапу парохода, отбывающим в Константинополь. Затем посмотрел на берег и, сказав: «Нет, не могу», – спустился на родную землю, и семья вернулась в Москву. Отношения с женой у него стали ухудшаться, жизнь становилась все сложнее и суровее.
Как-то, возвратившись из командировки и войдя в университетский дворик, он увидел свои гербарии с разбитыми стёклами, сваленными в углу, по двору порхали оторванные крылья бабочек, а мальчишки возили громадных уникальных жуков на верёвочке, как машинки. Ему объяснили, что помещений на биофаке мало, а его коллекция занимает слишком много места и негде разместить партком биофака и какие-то ещё общественные организации. В следующий раз, выехав в 1924 году на конференцию в США, он там и остался. Его отсутствие официально объяснили его рассеянностью учёного, видимо, заблудился, потерялся и пропал. Мой папа писал, что его отец умер, так как была графа в советской анкете «Есть ли родственники за границей». Он писал «Нет», хотя в каких-то западных научных журналах он видел его статьи, затем и иностранных журналов у нас не стало – опустился железный занавес.
* * *
Бабушка сразу же полюбила мужа своей дочери. Ей и Николаю Павловичу нравилось, что он из той же среды. У них не было тени непонимания. Кроме этого мои родители очень любили друг друга.
И это было также понятно моей бабушке всю жизнь обожающей своего мужа. Когда отец защитил диссертацию, стал лауреатом Сталинской премии, много печатался, к 40 годам был автором 25 книг по звукозаписи, бабушка им очень гордилась. Они много разговаривали. Отец призывал её написать воспоминания, считая свою тёщу уникальной рассказчицей. Потом в семье начались всякие трудности, о которых я уже не хочу писать.
Когда мой папа заболел в 42 года, то бабушка всячески поддерживала маму и ей помогала. Он болел в течение года. Мама героически сражалась за его жизнь, но ничего не смогла сделать, да это было и невозможно.
Мой отец был удивительным человеком. Я до сих пор помню его шаги в передней, когда он приходил домой. Начиналась суета. Часто он приходил с кем-нибудь. Я уже писала, что у него было очень много друзей. Его День рождения, 17 января, был самый значительный в семье праздник. У нас всегда до этого дня стояла ёлка до потолка, ёлка была огромная, так как потолки в квартире были высотой около 5 метров. Приходили его друзья, некоторые с детьми, было весело, интересно и в центре этого бурного веселья мой отец. Когда он умер, мама продолжала собирать его друзей, с каждым годом число их становилось меньше, не потому что они забывали папу, а потому что они уходили вслед за ним. Отца в нашей квартире уважали и любили. Бабушку уважали за спокойствие и бесконфликтность, отца, наоборот, за бьющую через край энергию и радость жизни. В нашу «воронью слободку» он привозил фильмы, натягивалась простыня, и все соседи, включая даже тех, кто конфликтовал в этот момент друг с другом, на едином дыхании по 10 раз смотрели такие фильмы, например, как «Большой вальс».
* * *
О родителях моего отца я имела только скупые биографические данные, кстати, и Николая Павловича я представляла весьма смутно: холодный красавец, талантливый инженер, равнодушный отец, человек непрактичный, эгоист, а, главное, неверный муж моей замечательной бабушки. Лишь один эпизод произвёл на меня впечатление.
Как-то, когда он уже вернулся в Москву после ссылки, один из соседей нецензурно выругался при моей бабушке. Николай Павлович это услышал, вышел из комнаты и сказал: «Ещё раз это повторится, и я Вас убью». Он это, видимо, произнёс таким тоном, что этот сосед никогда больше не произносил в квартире бранных слов.
Копия материалов дела Полянского Николая Павловича (официальный документ, полученный в 1987 году по запросу его родственников из архива ФСБ РФ)
Когда началась перестройка, мы с дочерью в КГБ запросили дело Николая Павловича Полянского и нам его выдали. Я увидела изящный почерк деда, его бесконечные аргументированные отрицания нелепых обвинений. Он отрицал и отрицал, что было доказательством огромного мужества. Над ним в этом гнусном заведении издевались. Он рассказал самый невинный эпизод. Его допрашивал следователь, он ему что-то спокойно отвечал. Они сидели по разные стороны стола, и Николай Павлович положил руку на стол. Как говорила мама, у него были необыкновенной красоты руки, которые, увы, никто не унаследовал. То ли следователя раздражил его спокойный тон, то ли у него вызвала отвращение барская рука, лежащая на столе, он схватил хорошо отточенный карандаш из стакана и вонзил его в руку Николая Павловича. Несмотря ни на что дед не признал себя виновным и, возможно, это спасло ему жизнь.
Когда Николая Павловича после тюрьмы выслали в Сталинград, то за ним все время ходил некий человек. Деда это стало раздражать, и тогда он пошёл в местное отделение КГБ и спросил: «Вы мне не доверяете?» На что ему ответили, что ему абсолютно доверяют, чтобы он спокойно работал, как полноправный советский человек. Тем не менее, этот тип продолжал ходить за «советским человеком». На заводе был страшный эпизод: на полу загорелась стружка, жара, завод мог сгореть, рабочие начали кричать, кто-то побежал за водой, а Николай Павлович стал кататься по горящей стружке и погасил пожар. Как он рассказывал, это было не из-за любви к заводу, – он понимал, что если будет настоящий пожар, то его тут же расстреляют. К этому времени он уже до конца осознал свободу и счастье, которые ему и его семье принесла Советская власть. Как я себе его представляю, он немного презирал фабрикантов и купцов, деловых людей и считал, что, то, чем владеет он – образованием, талантом инженера, знаниями, – будет востребовано всегда, это нельзя отнять, это не чайный магазин и не завод на Урале. Как потом оказалось, отнять то это нельзя, но можно просто уничтожить носителя этих сокровищ, так как ничто не важно, не важно, что ты ничего не понимаешь в науке, технике, сельском хозяйстве, главное, чтобы ты был свой, желательно, чтобы ты говорил, а лучше думал, что эта власть самая лучшая, самая справедливая и т. д. Это является следствием того, что у власти в нашей стране всегда находились люди слабые, добившиеся своего положения только подлостью и унижениями. Но это не моя тема.
Так вот Николай Павлович, конечно, был не борец и хотел только одного, чтобы ему дали спокойно жить и работать. Видимо, он считал себя, прежде всего, инженером, а не профессором, так как на двери нашей квартиры висела табличка «Инженер Н. П. Полянский».
* * *
Родной брат бабушки Иван Николаевич, наоборот, сразу же понял, чем угрожает стране новая власть. Он был человек дела. Когда я в школе изучала тему по истории «Развитие капитализма в России» я думала о нем. Он был очень восприимчив ко всему новому, например, у него был один из первых автомобилей в Москве. Он был полон новых замыслов. В семье все было хорошо: любимая жена, двое детей.
Гараж И. Н. Филиппова. Первые машины в Москве (фото около 1900 года)
Поэтому, когда началась полная разруха, он участвовал в заговоре против новой власти. Когда за ним пришли, сделали обыск и стали уводить, жена, которую к нему не подпускали, схватила охранника и повисла на нем, он ударил её по лицу прикладом.
Екатерина Матвеевна Филиппова за рулём (фото около 1906 года)
Его жена, Екатерина Матвеевна, в девичестве Баскакова, была очень красивая женщина с хорошим музыкальным образованием. С детства она приучала детей ходить в консерваторию, слушать и понимать классическую музыку. У неё был весёлый характер, она любила детей не только своих, но и племянников. На одном из семейных сборищ, мой дядя забрался к ней на колени и громко произнёс: «Какая Вы холосенькая!» Екатерина Матвеевна ответила на это страстным поцелуем и сказала, что это лучший комплимент, который она слышала в жизни. Это было трогательно и смешно, так как галантному кавалеру тогда было около четырёх лет, он был абсолютно рыжий, весь в веснушках и готовился стать хулиганом.
Николай Павлович Полянский и Иван Николаевич Филиппов (фото ок. 1914 год)
После ареста Ивана Николаевича мгновенно расстреляли, он ничего не отрицал. От горя Екатерина Матвеевна заболела и вскоре умерла. Шефство над её детьми взяли, в основном, её родственники. Старшая дочь Анечка закончила школу и довольно рано вышла замуж. Её мужем стал очень способный, а, главное, энергичный инженер-строитель Владимир Михайлович Москвин (по матери – Келлер – известная в Москве фамилия). Он был специалистом по строительству сооружений в зонах вечной мерзлоты. Защитил докторскую диссертацию, стал академиком. Тётя Аня прожила счастливую, спокойную жизнь, она занималась хозяйством, он работал, они вместе отдыхали, регулярно ходили в консерваторию; я сразу же определяла своих родственников в Большом зале по двум параллельным и идеально прямым спинам. Тётя Аня всегда была очень сдержана, никогда не говорила о родителях, о прошлой жизни, о брате, в отличие от нашей семьи, где бабушка, да и мама, все время вспоминали старые времена, разные случаи из жизни и родственников. Видимо, так решил её муж, который всячески пытался забыть, что он наполовину Келлер. В семье все определял он.
Однажды тётя Аня сшила себя яркое платье, которое ей очень шло (она была брюнетка с огромными карими глазами). При моей маме она переоделась и хотела поразить своей красотой молодого мужа. Когда она к нему вышла, то они услышали: «Анюта, слишком пестро». Она пошла за ширму, сняла платье и больше его никогда не одевала. Сдержанность во всем: одежде, словах, эмоциях, был основной девиз в этом доме. Лишь однажды я поняла, что тётя Аня наша. Мы с ней сидели рядом на концерте Рихтера, был очень удачный концерт и в конце зал бешено стал аплодировать, и моя холодная и сдержанная тётя Аня стала от восторга громко кричать: «Караул!»
Стиль жизни этой семьи был для меня нов, когда я к ним впервые попала, т. к. в нашей семье были сплошные эмоции, восторги, ссоры и примирения. Меня поражал и восхищал спокойный ритм их жизни. Субботу и воскресенье они проводили на даче. Приезжали родственники и знакомые. Утром пили кофе за длинным столом в гостиной, совмещённой со столовой, тётя Аня и дядя Воля сидели напротив друг друга. Затем катание на лыжах (или прогулка по лесу, в зависимости от времени года). Обед. «Анюта, спасибо, все было очень вкусно,» – этой традиционной фразой хозяина дома всегда заканчивалась трапеза. Послеобеденный отдых или чтение, или тихий разговор, чтобы не нарушать ничей сон. Вечерний чай, а затем дядя Воля включал проигрыватель, и все слушали великую музыку в прекрасном исполнении. Там я впервые услышала фортепьянные концерты Рахманинова, хотя его пластинки ещё в то время широко не выпускались, концерты Сен Санса, Реквием Моцарта и т. д. На самом деле, приезжая к ним, ты полностью отстранялся от современной жизни. Не было разговоров о политике, только музыка, истории из жизни знаменитых музыкантов, художников, писателей – это было правило, которому все подчинялись. Это был их мир, в который ты попадал, мир семейного счастья и гармонии. У обоих там, в той старой жизни остались трагические воспоминания, уничтоженные, изгнанные близкие, голод, унижения. Не надо вспоминать, они создали макет нормальной семьи, нормальных человеческих отношений, где доброжелательность не только друг к другу, но и ко всем людям являлась нормой жизни.
На самом деле это был протест против хамства, беспородности и наглости, надвигавшейся отовсюду, остров свой они обороняли очень мужественно и стойко. Однажды к дяде Воле на дачу приехал, по-моему, даже какой-то его начальник, который пытался рассказать неприличный анекдот, его остановили, и он вынужден был вскоре уехать. Это не было ханжеством, у них было замечательное чувство юмора, но пошлость, которой уже в те времена было достаточно, не должна проникать через стены их дома.
Я ездила к ним с мамой, иногда с Шурой и Машей, бабушка с нами не ездила, может быть потому, что ей это было уже тяжело, а, может быть, потому, что в её возрасте она по забывчивости неизбежно могла по ассоциации что-то сказать Анечке об отце, а это было нельзя, надо сдерживаться, не надо вспоминать.
В конце жизни у тёти Ани случилось огромное несчастье: заболела и умерла их дочь. Я никогда не забуду раздирающий душу крик, когда нас ввели в морг, и она увидела свою дочь в гробу.
Судьба брата Анечки, Коли, до конца неизвестна. Он уехал из России, некоторое время жил в Париже. Надежда Константиновна писала: «Встретила Nicolas, очень бедствует». Это последние о нем сведения.
* * *
Судьба родственников моей бабушки, как правило, очень печальная. О судьбе двух её родных братьев я уже писала. У неё был двоюродный брат по матери, Митенька, с которым она очень дружила. Это был скромный, деликатный человек, как его помнит моя мама, единственной страстью которого был французский язык. Он получил очень серьёзное образование, не знаю, что он закончил, знаю точно, что он учился в Пажеском корпусе и получил военный чин. Он жил со своей мамой, которая его обожала. Попытки его женить всегда оканчивались поражением, он предпочитал жить со своей maman. После революции они с матерью стали лишенцами, он не мог устроиться на работу, и они часто голодали. Бабушка всегда, когда он приходил, старалась его накормить. Однажды он пришёл к ним в гости, а у бабушки, о удача, – был сварен суп из гусиных потрохов, шеи и прочего. «Митенька, садись обедать». В это время был пост. «Лизочка, а у вас все скоромное?» – «Что ты, Митенька, конечно!» Бабушка решительно погружает половник в суп и первое, что оттуда вылезает – гусиная шея. Она быстро запихивает её назад, дети захихикали, а Митенька сделал вид, что ничего не заметил, чтобы не огорчать сестру.
Спустя некоторое время где-то в 30-х годах он устроился рабочим на завод. Несмотря на тяжёлую работу, он на ночь всегда читал «Larousse», погружаясь в свой любимый французский язык.
Как-то на завод приехал американец, собрали рабочих для встречи с ним. Американец выступал, при нем молоденькая переводчица. Американец долго говорит, вопросительно глядя на переводчицу, которая ему показывает, чтобы он продолжал. Затем дядя Митя увидел, как переводчица начала плакать. Он подошёл к девушке и спросил: «Барышня, что с Вами?» – «Я ничего не понимаю», – ответила она. Тогда дядя Митя извинился, сказал, что переводчица плохо себя чувствует, и попросил разрешение перевести. Как она была ему очень благодарна!
Когда он говорил по-английски или по-немецки, он считал, что изменяет своему любимому французскому языку. Перед войной он устроился на кафедру французского языка преподавателем в Институт иностранных языков (имени М. Тореза) на Остоженке (Метростроевской), его обожали студенты, как прелестного доброжелательного человека и как уникального преподавателя, знающего не только язык, но и происхождение слов, историю языка.
Как только объявили о нападении немецких войск в 41 году, он тут же записался в ополчение, по возрасту его никто бы не забрал в армию, но русский офицер не мог оставаться дома, когда отечество в опасности. Мои родные видели этот полк ополченцев, проходивший мимо окон их дома на Кропоткинской. Дядя Митя шёл, счастливо улыбаясь, помахал им рукой, – на другой довольно нескладно висела винтовка (он же умел стрелять), некоторые ополченцы шли только с палками. Он погиб в первые же дни наступления немецких войск на Москву.
* * *
Ещё у бабушки была сестра, имени её я не помню, но облик которой мне абсолютно ясен. Бабушкины дети её серьёзно не воспринимали и дали ей прозвище «лилёвая». Она вместо звука «о» произносила «ё» и обожала лиловый цвет. Это была наивная, восторженная, абсолютно не приспособленная к новой жизни женщина. Вышла она замуж довольно поздно ещё до революции за вполне обеспеченного человека, и у них родился сын с очаровательной внешностью. Моя мама говорит, что прелестнее ребёнка она в жизни не видела. Мужа, по-моему, арестовали в 20-х годах, и он исчез. «Лилёвая» решила с сыном ехать в Америку, так как там вроде бы были родственники. В последствие оказалось, что родственники действительно были, из Америки пришло довольно большое наследство, на которое имели право моя прабабушка, тётя Аня (дочь Ивана Николаевича) и Алексей Николаевич (его часть наследства конфисковали, т. к. он в это время был арестован). Александра Алексеевна очень вдохновилась и практически все деньги передала угнетаемой церкви, а Анечка, вернее её муж построили дачу, на которую мы, как я уже писала, все потом с удовольствием ездили.
«Лилёвая», конечно, не могла быть тогда уверена в наличие родственников, так как сведений от них не было. Она села на пароход с сыном практически без денег, но со слабой надеждой, что она там сумеет вырастить сына, – в России у неё шансов практически не было, все-таки у моей бабушки, в отличие от неё, был муж, работавший на Советскую власть, и бешеные энергия, темперамент и, конечно, жизненная сила.
На пароходе она познакомилась с бездетной парой богатых американцев, которые ей предложили усыновить мальчика, дать ему хорошее воспитание, образование и прочее и прочее.
Я только могу себе представить, чего стоило ей дать согласие. Некоторое время они были вместе, потом она стала чаще оставлять сына с его новой семьёй. Перед самым прибытием в Америку она бросилась в воду и утонула. Вот такой печальный конец доброй симпатичной молодой женщины, вызывающей взрывы хохота у моих тёти и мамы.
* * *
Моя бабушка, как я уже писала, пыталась всем помочь, поэтому в нашу квартиру на Кропоткинской приходило много людей. В начале за материальной помощью, – люди как-то пытались выжить и начинали делать то, что не умели. Так бабушка упорно отдавала чинить обувь детей бывшей графине, которая прибивала подошвы гвоздями таких размеров, что ходить в этих ботинках после её ремонта было практически невозможно. К ней приезжали дети её бывших служащих, и она каждого чем-то снабжала.
Потом, когда она уже вышла на пенсию и жила с семьёй своей младшей дочери Шуры, у которой было двое детей и, естественно, они жили более чем скромно, к ней приходили сотрудники из стоматологической клиники, где она работала, послушать её упоительные рассказы о Москве, о старом московском быте, провести время с человеком удивительно гармоничным, душевно покойным, что уже в то время было большой редкостью.
Бабушке даже удалось помочь Ганецкому и косвенно В.И. Ленину.
Когда они летом жили в сторожке у Грибова, пронёсся слух, что к Ганецкому приезжает Ленин. Этому было подтверждение, так как на некоторое время всех выселили из домов, находящихся рядом с «барским» домом. Дед дал подписку, что в такой-то день он и его семья не будут выходить из своего домика, Ганецкий за него поручился. Накануне было невероятное оживление, к Ганецким приехали гости, мою маму поразили красивые, одетые в потрясающие платья женщины, которые заполнили аллеи парка. Мама говорила потом, что у неё было впечатление, что по парку летают экзотические бабочки. Вдруг, во время визита от Ганецких прибежали к моей бабушке и спросили, нет ли у неё серебряного самовара поить Ильича чаем. «Конечно, конечно!» Бабушка отдала самовар и ещё бежала по дорожке за человеком с самоваром, чтобы отдать ему серебряный поднос под него. Так ей никто ничего не вернул. Так что моей бабушке удалось облагодетельствовать даже вождя мирового пролетариата, напоив его чаем.
* * *
Слушая с детства все эти рассказы, я очень скептически относилась к легендам о скромности первых коммунистов, и как-то в третьем классе на уроке при чтении какого-то сопливого рассказа то ли о Свердлове, то ли о Дзержинском, громко сказала учительнице, что я этому не верю. Моя первая учительница Александра Александровна была уже пожилым человеком, бывшая слушательница бестужевских курсов, следовательно, Советская власть ей была дорога, но в то же время она была умная и неспособна, видимо, на подлость. Она быстро перевела разговор в классе на другую тему. На перемене ко мне подбежала моя одноклассница, Лера Лавровская, она носила очки с увеличением, а тут глаза её показались мне вообще огромными, настолько она их вытаращила: «Наташка, молчи, молчи, а то тебя упекут!» Эта фраза 10-летней девочки также является фрагментом истории нашей страны.
* * *
Моей маме от моей бабушки передалось ощущение, что она также должна всем помочь, острая восприимчивость к чужим невзгодам.
Анастасия Николаевна Полянская с детьми Наташей и Колей (1948 год)
Как она нам с Колей портила нервную систему трогательными рассказами о каких-то несчастных, работающих вместе с ней или случайно встреченных ею на улице. Эта «зацикленность» на чужое горе передаётся из поколения в поколение. Моя маленькая дочь не могла забыть старушку, стоящую у выхода из метро, мимо которой мы прошли. У неё на чисто вымытой тарелке лежали одна морковка и одна головка чеснока (время перестройки, крошечные пенсии, нищета стариков). Я вернулась и купила весь ассортимент, сделав старушку, а, главное, мою дочь на вечер счастливыми.
Моя мама, услышав мой рассказ, о том, как тяжело живут мои однокурсники в общежитии, предложила пригласить к нам в гости мою группу, в основном, состоящую из людей с периферии. Когда я поступала в Университет, то Хрущев где-то провозгласил, что люди из провинции талантливее, чем москвичи, и, почему-то, незаконнорождённые лучше, чем законнорождённые. В связи с этим москвичам было сложно поступить в Университет, поэтому 90 % студентов были из других городов и деревень. Итак, мама приготовила обед и ушла на работу. Пришли мои однокурсники, я за всеми ухаживала, показывала книги (во всю стену комнаты был стеллаж с книгами, ещё сделанный по эскизу моего отца). Надо народ развлекать. У нас был магнитофон – редкость в обычной квартире в 1962 году. Мой отец был заведующим лабораторией звукозаписи и собрал для того времени уникальную фонотеку: почти полный Вертинский, Лещенко, джаз, который был тогда не в чести. И вот я, решив доставить удовольствие своим гостям, дала им послушать Вертинского, и очень была удивлена, что он особого интереса у них явно не вызвал. В моей группе училась дочка председателя колхоза, находящегося в каких-то южных краях. Оля была высокого роста, с большими руками. Эта девочка с блеском на семинарах по истории рассказывала об очередном съезде партии, при этом её правая рука рубила воздух, как топор. После моей «музыкальной вставки» в нашу встречу, эта девочка встала и сказала: «Парфентьева, душили мы, душили в 17 году таких, как ты, но не всех, видимо, передушили». На меня это произвело очень сильное впечатление. После этого мы с мамой массовых благотворительных акций не устраивали. Спустя некоторое время я узнала, что Оля вошла в компанию людей, которые распространяли нелегальную литературу и осуждали Советскую власть. Так быстро меняются политические взгляды в нашей стране у людей, оторванных от своих корней.
* * *
Вернёмся к годам, когда моей тёте Лизе 16 лет (1929 год), она страстно верит в Бога и не менее страстно влюблена в епископа Филиппа, который служит в Храме Христа Спасителя. Филиппу в то время было около сорока лет, он, естественно, принадлежал к чёрному духовенству, был частым гостем у моей прабабушки в квартире на Кропоткинской. В юности у него был необыкновенной красоты голос, он ездил учиться в Италию, но, видимо, ему там не повезло с преподавателем или он перезанимался, но голос он сорвал, и карьера певца для него стала недоступна. Тогда он, вернувшись в Россию, постригся в монахи, закончил духовную семинарию и благодаря способностям, а, главное, истинной вере, дослужился до епископа. По рассказам это был высокого роста шатен с огромными карими глазами. Моя мама уверена, что он тоже испытывал чувства к Лизе, так как всегда вначале искал её глазами в толпе, а потом начинал службу.
Он гениально чувствовал людей и даже можно сказать предчувствовал их будущее. Так, когда тётя Лиза и моя мама были ещё в возрасте 10-11 лет, и до конца не было ясно, чем они будут в жизни заниматься, он подарил Лизе ноты, а моей маме курс физики О. Хвольсона.
Однажды его попросили поехать к родственникам под Верею, с ним поехали моя мама и тётя Лиза. Их на вокзале встретил кучер, посадил в экипаж, и они ехали во время заката по дороге, идущей через пшеничное поле и Филипп пел им светские романсы. Мама говорила, что красота природы, красота и выразительность пения вызвали даже у неё, человека от природы довольно сдержанного и спокойного, бесконечный восторг.
Через некоторое время началось активное гонение на церковь. Филиппу предложили сотрудничать с КГБ, – он отказался. Тогда его сослали на Урал в рудники, где он заболел и умер от туберкулёза. Моя прабабушка отправляла ему посылки, но получил ли он их или нет, осталось тайной. От него пришло на Кропоткинскую только одно письмо, содержанием которого было: «Я умираю».
* * *
Советское время очень меняло людей. В соседнем подъезде жили братья Покровские, родные дяди М. А. Булгакова. Оба они были очень хорошими врачами. Так вот Домком обязал одного из братьев ходить по квартирам и проверять, хорошо ли убрано в комнатах и, если у кого-то беспорядок, докладывать члену домкома. И он это делал! Так что в свою орбиту «Швондеры» привлекали вполне порядочных людей. Тётя Лиза рассказывала, что они утром вскакивали и распихивали вещи по углам, создавая иллюзию порядка. Бабушка дружила с Покровскими, кидалась к ним за советом, когда заболевал кто-либо из её детей.
На каждом этаже были две квартиры. Напротив нашей квартиры жил также врач, он занимался омоложением. К нему ходило много народа, среди них были и крупные партийные работники. Моя прабабушка встретила свою старую знакомую, которая ей очень рекомендовала ходить к этому врачу, так как она теперь после его курса стала чувствовать себя молодой, жаждущей «цветов, духов, любви». Александра Алексеевна с ужасом посмотрела на кокетливую старушку и решила, что ей это не подходит. Квартиру этого врача долго не уплотняли, но, спустя какое-то время, видимо, почувствовав, что ситуация в стране становится жёстче, он уехал за границу. Я думаю, что образ профессора Преображенского – это компиляция образов дядей Булгакова и этого врача.
* * *
После ареста Николая Павловича квартира начала наполняться новыми жильцами. Бабушке предложили оставить семье три комнаты. Владельцы аналогичных квартир оставляли себе комнаты, расположенные рядом с парадным ходом. К ним примыкали туалет и ванная комната, а в конце коридора делалась перегородка и таким образом старые владельцы хоть и временно (потом их все равно дальше уплотняли) получали фактически отдельную квартиру правда, с общей кухней. Люди, заезжавшие из деревень в московские квартиры, просто не знали о городских удобствах и ходили по своим нуждам через чёрный ход на улицу. Моя же бабушка оставила комнаты, с которыми у неё были связаны приятные воспоминания и, естественно, они были расположены в разных концах квартиры.
Одной из первых соседок была Дарья Кузьминична, женщина, которую пригласила занять комнату в квартире сама бабушка. Впоследствии эта тётка стала ужасом жильцов квартиры, постоянно скандалила, наполняла свою комнату вещами с помойки и т. д. Внешность у неё была типичной бабы Яги: длинный нос, маленькие подслеповатые злющие глазки. Двигалась она с невероятной скоростью. Бабушка её пригласила, наверное, за один из немногих человеческих поступков, которые она совершила в жизни. К дому приехал «чёрный ворон» забирать «врагов народа», эту тётку, Дарью Кузьминичну, пригласили быть свидетелем. Когда арестовывали какого-то несчастного из соседнего подъезда, и она увидела в списке, который держал НКВДшник, фамилию деда, и прибежала его предупредить. Так что, когда пришли за Николаем Павловичем, для него и бабушки это не было такой страшной неожиданностью, они были уже подготовлены.
Эта тётка всегда первая оповещала новых жильцов, что в квартире живут буржуи. Сама она была из глухой деревни, никогда не работала, почему-то ей сложно было произнести слово «телефон» и она всегда кричала: «Наташа! К телехфону!» Её было отчасти жалко, так как у неё был сын, который в детстве хорошо рисовал, а затем заболел и стал тяжёлым психическим больным, что, возможно, случилось вследствие того, что его мать, знаменитая Дашка, страдала эпилепсией. Но жалость быстро испарялась, когда она говорила грубости моей маме или бабушке. К ней в гости приходили очень странные нищие. Я помню бледную старушку всю в чёрном, она просила милостыню у церкви в Обыденском. Откуда-то к ней попал огромный бриллиант, который она носила в чулке между двух резинок. Это знали все, однако её никто не ограбил. Кому-то из наших соседей она продемонстрировала своё сокровище. Как-то ей стало плохо у церкви, за ней приехала «Скорая помощь» и больше её никто не видел.
* * *
К Дашке приходила с третьего этажа толстая женщина Васса Павловна, тёмная она была на редкость, ничего не понимала. До революции она работала домработницей у композитора Иванова-Борецкого. После революции он на ней женился и у них родился сын Митенька. Митенька был интеллектуал, хорошо знал музыку, хотя отец его умер или уехал за границу, когда Митеньке было два года. Митеньке с Вассой Павловной оставили в квартире всего одну комнату, как раз над нами. Делая уроки, я слышала скромные попытки Митеньки что-то сыграть. Библиотека у Митеньки была уникальная, он преподавал литературу в вечерней школе. Моя мама как-то его попросила позаниматься с моим братом литературой. Это одно занятие определило Колину любовь к классической литературе на всю жизнь. Поднимаешься по лестнице, спускается Митенька: «Добрый вечер» – вам говорят таким голосом, который в наши дни редкость. Он очень терпимо относился к своей идиотке матери. После её смерти он женился на какой-то весьма разбитной учительнице из школы, в которой работал, у них родилась дочь, учительница вскоре исчезла, Митенька вырастил девочку, которая довольно быстро сдала его в дом престарелых.
* * *
Стандартно и одинаково через нашу квартиру проходили ГПУшники. Приходил мужик в телогрейке, мыл пол в пустой комнате и начинал жить. Через некоторое время в его комнате стали появляться старинные вещи: серебряный канделябр, часы и прочее. Комната постепенно превращалась в пещеру Али Бабы, ему давали квартиру; через некоторое время появлялся новый человек в телогрейке, и история повторялась. Наряду с представителями победившего класса, которые с трудом обучались правилам городской жизни, в квартире жили вполне симпатичные люди, которые также мучились от вынужденного совместного существования с совершенно чужими людьми. Были Бекины, семья инженера из Петербурга, удивительно породистые и красивые люди, певец Большого театра Сказин, очаровательная старая учительница из провинции, какие-то коммунисты, которые были шпионами в Испании, их там разоблачили, арестовали и даже пытали: вешали вниз головой, затем наше правительство их выкупило. Эта парочка в нашу квартиру привезла южный темперамент. Из их комнаты периодически доносилось: «Павел, ты меня не любишь!» – «Грациана, я тебя люблю!» В одной из комнат жила Ида Моисеевна Берштейн, безобидное создание. Она была освобождена из лагеря, где сидела за принадлежность к еврейской организации «Бунд», боровшейся ещё с царским режимом. У неё была дочь, которая жила в Москве и они встретились через 30 лет разлуки. Обе мечтали об этой встрече, но, увы, отношения не сложились. Через квартиру прошли десятки людей. Иногда число жителей нашей квартиры достигало 40 человек.
Моя мама всегда во все времена рассчитывала плату за свет и за коммунальные услуги, так как всеми без исключения считалась самой умной, а что самое главное самой справедливой.
* * *
Уже на моих глазах менялся состав жильцов квартиры, все больше появлялось пьяниц, вместо высоких по коридорам ходили низкорослые, коренастые люди, менялись интонации и голоса, доносившиеся из кухни. Как все это выносила бабушка, не представляю, она жила в своём мире, где все было достаточно гармонично, радом любимая дочь, которой все прощалось, в другом конце квартиры старшая дочь, которая являлась её гордостью и помощницей, внуки, любившие её, все новые выходящие исторические романы, иконы, есть какая-то еда, одежда. Она могла позволить роскошь один раз в 3 недели ходить на Усачевку в баню. Там были у неё банщица и педикюрша, которым традиционно давались чаевые. Приходила из бани очень симпатичная и абсолютно счастливая.
Во время войны она коротко остриглась, упорно ходила в мужской зал к одному и тому же парикмахеру, которому тоже давалось добавочное вознаграждение (традиция). Она носила косыночку из марли, плотно облегающую голову. Может быть, эта привычка выработалась во время работы в стоматологической клинике, а может быть для неё это было естественно, как для верующего человека.
Я вспоминаю, как она сидит на диване, читает с огромным интересом книгу. «Бабушка, я сдала экзамен, не знаю, что сейчас делать?» Я ей явно мешаю, она гладит меня по голове и говорит: «Посиди рядом, подремли». У неё очень маленькие симпатичные руки, на пальце левой руки кольцо с топазом, наш с мамой подарок. Колечко обмотано ниткой, видимо, стало велико, она похудела, надо было обратить на это внимание.
Я со стыдом вспоминаю, что мы все дружно забыли о дне её рождения в тот последний год перед смертью. Потом было всеобщее раскаяние, чередующееся с возмущением: «Ты что не могла нам напомнить?» Моя мама побежала ей что-то покупать, пришла тётя Лиза, конечно, бабушка немного обиделась.
Но ничего, ничего, за плечами была жизнь, полная событий, радостей, любви, горя. Через всю жизнь вера в Бога, в справедливость его деяний, а самое главное все четверо детей живы, а ей 75 лет. Разве можно роптать? Нет, надо вечером перед сном встать на колени перед иконами и воздать хвалу Господу, за все, за все благодарить Его, благодарить!
Лиза, Коля, Шура и Стася Полянские (фото начало 30-х годов)